Роковые годы - Никитин Борис Владимирович. Страница 2

12 марта вечером я явился к Корнилову, а последний сразу же назначил меня начальником контрразведки. Разговор был в дружеской форме в присутствии начальника Штаба – генерала Рубец-Масальского. Я упорно просил избавить меня от деятельности, не свойственной моему характеру и которой к тому же я никогда не занимался. Корнилов настаивал, ободрял приятной для моего самолюбия уверенностью в успехе; а Рубец-Масальский шутил, играя словами, говоря, что разведка, знакомая мне по войне, или контрразведка – почти одно и то же.

Наконец, мне указали, что я должен принять на себя выполнение задач, имеющих при новых условиях чрезвычайное государственное значение, и должен пересилить себя для блага Родины. Те же доводы неизменно приводил впоследствии и Туган-Барановский, когда при наших встречах я никогда не упускал случая поблагодарить его за столь дружескую услугу.

А положение было следующее.

Как известно, в дни февральского переворота из тюрем Петрограда было выпущено до 10 тысяч уголовных преступников. Все они были освобождены толпой под видом людей, пострадавших за убеждения при старом режиме. Конечно, на свободу попали и все уличенные в шпионаже.

Февральские события, по большинству их исторических описаний, принято называть стихийными: монархия пала стихийно; также был сожжен Окружной суд; толпа стихийно разбила тюрьмы, свергла полицию и т. д. Таковы, как объясняют, размах и поэзия февральских дней. Как выходит просто, как красиво. Стоит лишь сослаться на историческую причинность, чтобы все стало сразу понятным. Здесь я хотел бы привести лишь справку об одном явлении той же категории, разгромившем дотла старую контрразведку и о котором мне пришлось произвести весьма подробное расследование [2].

Один из неприятельских агентов – Карл Гибсон, которого, кстати, я вновь поймал через полтора месяца и водворил в тюрьму, выскочив на свободу при февральском перевороте, первое же, что сделал, это привел толпу и ворвался с ней в помещение контрразведки под предлогом, что пришел громить «охранку». Начав разгром, он прежде всего разыскал свое досье в делах по алфавиту и, конечно, унес его с собою. Толпа, руководимая Гибсоном, переломала шкафы, сожгла и перервала много бумаг, разбросала по полу до 300 тысяч регистрационных карточек, хранившихся в алфавитном порядке.

Служащих тут же захватили и поволокли в Государственную Думу, где их намеренно представили как политических агентов охранного отделения и посадили в отдельную комнату. А на Знаменской улице к дверям контрразведки был приставлен караул от революционных войск, а само отделение опечатано [3].

Прежде всего, предстояло удалить караул, снять печати. Но проделать это было не так просто: для сего надо иметь ордер из Государственной Думы, а чтобы попасть в последнюю – получить пропуск.

Пропуск я получил 12-го вечером, а 13-го с утра отправился в Таврический дворец.

Тут попадаю во всевозможные толпы и хвосты и несколько раз отсылаюсь обратно.

Сюда на первых порах устремились те, кто хотел сконструировать власть. Но революция уже покрыла их новой волной: 13 марта я попадаю прямо в Совдеп. В многочисленных комнатах – секции, комитеты и комиссии, которым надлежит ведать буквально всеми государственными вопросами.

Но большая их часть завалена бесконечным числом мелких частных дел, как то: арестом, расследованием либо освобождением лиц, причастных к старому режиму.

На разных дверях читаю плакаты с надписями вроде следующих: «Агитаторы для отправки на фронт от такой-то партии» или: «Группа агитаторов-республиканцев», «Запись агитаторов на фронт» и даже «Курсы агитаторов».

В коридорах толпы народа; всё, казалось, перепуталось.

Вдруг, после нескольких часов ожидания, я неожиданно добираюсь до очень важной персоны – нового адъютанта коменданта. Как сейчас помню эту фигуру среднего роста, в морской форме, с серебряными погонами с одной звездочкой.

Узнав, кто я и зачем пришел, он, сразу переменив тон, становится отменно любезным.

Только через три дня, когда мне пришлось поехать в Таврический дворец и арестовать этого адъютанта, только через три дня я понял его желание угодить мне при первой встрече [4].

Однако возвращаюсь к этой первой встрече. Адъютант ведет меня к коменданту; последний выдает необходимые бумаги; наконец, адъютант же, расталкивая толпу, провожает до самой улицы, прося, конечно, использовать его в предстоящей мне работе.

Прохожу через караул, снимаю печати; нахожу поломанные столы, взломанные шкафы и горы обгоревшей и разорванной бумаги.

Но если фасад был обращен в обломки, то уже внутренняя сеть просто исчезла.

В самом деле, до революции главным источником всякого рода осведомлений было вездесущее охранное отделение Министерства внутренних дел. Само же министерство имело в своем распоряжении все средства страны – прямые и вспомогательные.

Эта громадная машина добывала всякого рода сведения, поэтому вплоть до революции и в деле осведомления контрразведки большую роль играла полиция.

Но февральская революция с корнем вырвала не только политическую полицию, но все органы государства, ограждающие общество от всякого рода нарушителей закона, деяния которых везде и при любом строе караются суровым судом.

Удары наносились в марте по Министерству внутренних дел с особым злорадством.

В печати шла травля часто по непроверенным подозрениям; отдельные шайки (кстати, не могу назвать их иначе) гонялись за теми, чьи имена кем-нибудь и как-нибудь произносились.

Поэтому те, кто служил раньше в полиции, навсегда запрятались, а секретные агенты, вероятно, сами старались забыть о своей службе.

Конечно, эти преследования имели свои причины: исторические, бытовые, несомненно, психологические и, может быть, национальные. Я хочу только подчеркнуть этот факт, имевший место в русской революции и внесший впоследствии так много трагичности в деятельность не одной только контрразведки.

В Германии после ноябрьской революции 1918 года вся полиция осталась на своих местах. Новая власть проявила к ней чуткую заботу: обращалась к населению с особыми воззваниями, приглашала служащих не покидать своих постов. Сохранив таким путем органы, поддерживающие общественный порядок, немецкие правительства имели в дни испытаний и аппарат противодействия.

Совсем иначе было в России. Уже в ночь с 1-го на 2 марта несколько делегатов от Совета солдатских и рабочих депутатов, возглавляемых Нахамкесом, предъявили членам Временного правительства ряд условий, на которых они согласны мириться с его существованием. Одним из первых пунктов было требование о замене полиции милицией с выборным началом. Временное правительство, которое еще было в периоде своего формирования, пыталось, в лице своих отдельных членов, смягчить ультиматум в отношении других вопросов, но молча согласилось на учреждение милиции. Тотчас же в провинцию полетели телеграммы о свержении полиции, телеграммы, содержание которых всем нам было хорошо известно из повседневной печати. Это тоже «стихийное» явление, налаженное не без Нахамкеса и его единомышленников, резко ударило по контрразведке, так как лишало ее не только налаженной годами секретной агентуры, но и поддержки административных органов всей страны.

С наружным личным составом было не лучше: мне предстояло освободить его из-под ареста, пересмотреть и часть уволить, так как оставлять на службе лиц, в какой-либо мере причастных к политической полиции, я официально уже не мог.

Приходилось еще посмотреть, что можно еще извлечь из более уцелевшего Военного ведомства.

В Петрограде в ведении Военного министерства было два органа, имевших касательство к контрразведке: центральный, на всю Россию, и мое отделение. Первый состоял в Главном управлении Генерального штаба и не занимался разработкой дел, а только регистрировал подозреваемых лиц по донесениям из всех округов. Он же ведал заграничными агентами, посольствами, и через него же округа получали кредиты. Мое же отделение – активный орган для Петроградского округа.