Гость - Юденич Марина. Страница 9

Собираясь в редакцию, она спросила себя: зачем нужен этот разговор, все ведь было абсолютно ясно. Но, очевидно, оставалась все-таки какая-то не проставленная точка над и, которая могла занять свое место лишь после беседы с этой женщиной, так она чувствовала и действовать решила сообразно чувствам. Разговор не заладился поначалу, дама оказалась действительно высокомерной, а может, просто вела себя настороженно, что вполне можно было понять.

– У меня нет к вам юридических претензий, да и никаких других тоже.

– Тогда что же?

– Только одно: как письма попали к вам?

Журналистка молчала, не без любопытства разглядывая собеседницу, и, похоже, не торопилась с ответом, если вообще собиралась отвечать.

– То есть я знаю, откуда они к вам попали – их принес Петр Лазаревич, студент журфака, – она запнулась, произнося имя, и почувствовала, как предательский спазм перехватывает горло, но сумела справиться с этим довольно быстро – пауза не была долгой, – но я хочу знать, что было до этого, понимаете?

– Нет, совершенно не понимаю. Что значит – до этого?

– Ну, он же пришел к вам под каким-то предлогом?

– Он пришел ко мне по вашей просьбе.

– Что вы сказали? – Она готова была услышать любой ответ, кроме этого. Вопрос, конечно, прозвучал глупо и жалко, но хозяйка кабинета неожиданно смягчилась.

– Хотите кофе? И можете, кстати, курить.

Пауза пошла ей на пользу, пока секретарь готовила кофе и расставляла на столе посуду, а журналистка, извинившись, отвечала на телефонный звонок, она успела покурить и собраться с силами, мысли же по-прежнему были в разброде и шатании.

– Простите меня, Пит сказал вам, что я попросила его прийти и… – Она замешкалась, подбирая слова, но собеседница пришла ей на помощь.

– И предложить мне купить письма вашего деда, вернее, брата вашей бабушки. Кстати, давно она умерла?

– Недавно. Две недели назад.

– То есть, получается, после публикации? – Макияж журналистки был наложен тонко и умело, но и он не смог скрыть проступившей бледности, кровь просто отхлынула от ее лица. – То есть ее это убило?

Она только кивнула в ответ, говорить сейчас было бы очень трудно, слезы уже катились из глаз, срываясь в чашку с ароматным кофе.

Женщина, сидящая напротив, сняла дымчатые очки, без них глаза ее показались беспомощными, тонкие пальцы нервно сжали виски.

– Но вы же должны были это предвидеть… как же вы могли отдать письма? Если бы я знала, что она жива, я никогда… Он же ясно дал понять, что вы – единственная наследница и хотите… – Она была в шоке, сознание собственной, пусть и непроизвольной вины смешалось с искренним возмущением. – Что вы молчите, черт побери? Зачем вы это сделали, неужели вам так нужны были деньги?

Слезы лились, все ее тело сотрясали рыдания, речь была прерывистой и довольно сумбурной, но она говорила и говорила, захлебываясь слезами, страшно боясь, что будет не понята.

С тех пор прошло очень много времени.

Она выжила, пройдя через весь этот кошмар, и даже вроде окрепла, в конце концов, уроки на своих ошибках усваиваются гораздо лучше. Она даже помирилась с матерью, хотя была убеждена – та не сумела простить ее до конца. Впрочем, и ей самой чувство прощения было неведомо – все эти годы она не переставала самой лютой ненавистью ненавидеть некогда любимого человека и никогда не забывала про себя пожелать ему заслуженной кары. Эта ненависть жила в ней, как живет на теле старое увечье, не причиняя острой боли, но и не позволяя избавиться и забыть о себе навсегда. Она была достаточно ленива и инертна, чтобы прилагать какие-либо усилия к тому, чтобы найти его и покарать самой, хотя в последние годы это не составило бы особого труда, но абсолютно точно знала: подари ей судьба такой счастливый случай – она найдет способ спросить с него сполна.

Сейчас он был полностью в ее руках и никакая сила не заставила бы ее позволить ему уйти.

– Бог с вами, Лазаревич, мы же не варвары. Людей на смерть не посылаем, даже журналистов. Расслабьтесь, пейте лучше коньяк и не дергайте тигров за усы.

– А тигриц?

– Тигриц тем более.

Разговор начал разгораться, как пламя, в которое вовремя подкинули вязанку хвороста. Был он легким, ни к чему не обязывающим, но очень ощутимо хрупким, слова и фразы словно нанизывались на тонкую нить, и стоило кому-нибудь бросить слово потяжелее или сделать резкое движение – все рассыпалось бы моментально.

Ненастье продолжало бушевать за стенами дома – все заглушали оглушительные раскаты грома, паузы между ними заполнял свирепый вой ветра и барабанный стук дождя. В доме становилось все прохладнее, и ощутимые сквозняки зло трепали пламя свечей, достигая уже и яркий огонь в камине – стихия словно посягала уже и на людское убежище.

– Чувствую себя прямо-таки третьим поросенком. Дом хотя из камней, но вот-вот рухнет.

– Рухнуть не рухнет, но вот затонет наверняка.

– К тому же река рядом, выйдет из берегов и поглотит нас как Атлантиду.

– И падет Третий Рим.

– Как и первый, погрязнув в излишествах и разврате.

– Ну хватит, прекратите, пожалуйста, и без того страшно.

– Мария, как бороться с беспричинными страхами?

– Беспричинных страхов не бывает. Бывают неосознаваемые причины.

– И как с ними бороться?

– С ними не надо бороться, их надо осознать.

– А дальше?

– А дальше страхи должны исчезнуть сами.

Как легко и приятно рассуждать о чужих страхах. Как там говорят: «Чужую беду рукою разведу?…» Правду говорят. Причину своего страха она знала слишком хорошо. Но разве было от этого легче?

Она росла очень трусливым ребенком. Разные страхи преследовали ее всегда, подстерегая в темной комнате и пустом подъезде, они сгущались вместе с сумерками за окном, будоражили маленькое сердечко внезапным стуком в дверь, телефонным звонком, чьим-то резким окриком на улице. Она боялась страшных сказок и фильмов, привидений, домовых, вампиров, просто умерших людей – вообще-то всего этого боятся в той или иной степени все нормальные люди, но ее страх был особенно сильным. Маленькой она признавалась в своих страхах родителям и тем, кто был рядом, плакала, забивалась в самые глухие и тесные углы квартиры, они казались ей безопасными. Ее терпеливо переубеждали, случалось, ругали, случалось, высмеивали, но она продолжала бояться. Со временем страхи менялись, приобретали другие очертания, она научилась скрывать их от окружающих, умела даже отвлекаться от них на некоторое время, но так и не сумела избавиться совсем и, став взрослой, оставалась человеком тревожным и мнительным, а потому довольно болезненным.

В ту зиму, какую-то особенно промозглую, слякотную и серую, она болела, как никогда, долго и тяжело. Врачи всерьез начали опасаться за легкие и уложили ее в стационар надолго. Там она познакомилась с Риммой. Римма была странной, но для того, чтобы заметить это, надо было присмотреться к этой совсем еще молодой женщине, а это мало кому пришло бы в голову – Римма была человеком абсолютно незаметным, каким-то удивительно бесцветным и бесшумным. Казалось, что всю ее долго и тщательно кипятили в каком-то отбеливающем средстве, потом сушили и, не удосужившись погладить, выпустили во внешний мир серым, почти бестелесным призраком. Очень светлые глаза ее смотрели тускло, а голос шелестел почти неслышно.

Она медленно передвигалась по палате в мягких своих тапочках, зябко кутаясь в выцветший байковый халат, свернувшись калачиком, забивалась под одеяло так, что казалось – кровать пуста, она никогда ни на что не жаловалась и ни у кого ничего не просила. Ее почти никто не замечал, и, похоже, ее это абсолютно устраивало.

Дружба, как правило, зарождается довольно незаметно как для самих друзей, так и для людей, их окружающих. Мало кто может сказать – дружба наша началась такого-то числа такого-то месяца в году одна тысяча девятьсот таком-то… Их дружба в этом смысле была исключением – она совершенно точно могла сказать – их дружба с Риммой началась в ту минуту, когда та, склонившись над ее постелью, тихо, но твердо произнесла: «Не бойся». Накануне стали известны результаты очередных ее анализов – в них не было ничего утешительного, врач долго, даже не скрывая озабоченности, качал головой: болезнь, словно отдающее тленом дыхание далекого прошлого – чахотка или, как теперь говорили, туберкулез, почти настигла ее днем сегодняшним. Она живо вспомнила все душераздирающие сцены гибели героинь многочисленных поэм и романов, сраженных этим недугом, и ожидание собственной смерти захлестнуло ее волной холодного удушливого страха. Уткнувшись в подушку, она заплакала тяжело и тоскливо, слезами, которые не приносят облегчения. В эту минуту Римма склонилась над ней и, погладив по голове легкой, почти невесомой рукой, прошептала тихо, но убежденно: «Не бойся. Повелитель не оставит тебя и не отдаст им…» После этого они говорили подолгу, уединившись в глухом, дальнем конце коридора, – в темном этом, пропахшем карболкой больничном коридоре перед ней предстал, как показалось тогда, совершенно новый мир, в котором, и это было самое главное и удивительное, не было места ее страхам.