Искатель. 1964. Выпуск №5 - Аккуратов Валентин. Страница 27

Гусев спросил:

— Следовательно?

— Следовательно, борьба при этих условиях — чистейшее донкихотство, — с миной страдальца на лице продолжал незнакомец. — Если вы призовете всех броситься на колючую проволоку под током, это будет просто массовое самоубийство. Нонсенс!

— То, что вы говорите, действительно нонсенс, — очень выдержанно ответил Гусев. — Но организация побегов…

— Шансы — ничтожны, а жертвы велики.

— Когда батальон поднимается в атаку, никто не знает, сколько останется в живых, — сказал Мазур. — Таков закон боя.

— Боя — да, — ответил длиннолицый.

— И здесь бой, а мы солдаты.

Несколько секунд длилось молчание.

— Поймите нас правильно, — проговорил длиннолицый. — Мы не против борьбы. Улучшение условий содержания узников волнует нас наравне с вами. Но то, что предлагаете вы, — авантюризм.

Гусев сказал:

— Мы не собираемся отказываться от вашей помощи. Нам она необходима. Нам необходимо единство.

— Единство…

Мазур отошел от сидящих.

Минут через двадцать он снова направился к березке, у которой еще играли в карты Гусев, Ситников, Локман. Видно, обо всем уже договорились. Расходились поодиночке. Гусев собрался последним.

— Дело есть, — сказал он, обращаясь к Мазуру. — Решили, что подготовкой побегов станешь заниматься ты.

Мазур сглотнул слюну..

— Согласен?

— Спрашиваешь!

— Спрашиваю.

— Да.

— Только уж, пожалуйста, действительно без авантюр: все подготовить по-настоящему. Мы дадим тебе возможность побывать в лагере везде, где сочтешь нужным.

— Даже в Буне?

— О ней стоит больше всего подумать. Там охрана слабее, чем в Штаммлаге.

— Понятно, Саша! Спасибо. Думал я когда-то, что труднее всего из горящего танка выскочить. Ан нет. Есть места, откуда потруднее!

Гусев хлопнул товарища по плечу:

— Заводной ты, Петька! Но теперь крепись. Не мельтеши. Основательно, до тонкостей продумай дело. Потом мне скажешь. Я пошел.

«Значит, есть организация! — подумал Мазур. — И они поверили в возможность побега, несмотря ни на какие постенкетты, патрулей и овчарок. Выходит, это уже не просто мечта! Вырвемся!»

Рука Мазура легла на шелковистый ствол березки. Потом он взял в пальцы несколько веточек. Листья были предосенние, жестковатые, темно-зеленые. Они имели форму сердца с маленькими зазубринками по краям и, нагретые солнцем, пахли Родиной.

Неожиданно Мазур увидел, что прожилки на листьях и зазубринки пронизаны копотью. Жирная черная копоть покрывала листья. Копоть крематория.

«Родина, жди! Мы вернемся к тебе. Все вернутся к тебе. И те, кто выжил, и те, кто погиб. Никто не будет забыт».

Впереди показалась брама — вход на территорию лагеря. Вдоль шеренг засуетились охранники, колотя палками узников. Справа от входа, у домика вахты под серой шиферной крышей, толпилось, соблюдая чипы и ранги, эсэсовское начальство. На шаг впереди всех стоял комендант Рудольф Гесс. Воротник его шинели был поднят. Так было всегда, даже летом.

Заключенным запрещалось глядеть в сторону начальства. Только в затылок друг друга. Но каждый день каждый видел лицо Гесса при проходе под брамой. И не было на свете казни, которую узник не мечтал применить к этому тощему ремесленнику смерти.

Привычно гремит музыка. Но слух не различает ее. Только ритмичные удары барабана эхом отдаются в сумеречном от голода сознании.

Уханье барабана удаляется. Краем глаза Мазур видит на стене блока косую тень соседнего здания, блеснуло в косо вставленном стекле заходящее солнце. В хорошую погоду аппель не затягивается: он не будет мучением, еще одной пыткой. Другое дело в ледяной дождь и ветер.

Но аппель все же затянулся. Влокфюрер Гейнц приказал вынести к будке рапортфюрера деревянную «кобылу».

Строп узников замер.

У «кобылы» стоял Вилли и, зажав под мышкой железную трубу, обтянутую резиной, меланхолично закатывал рукава.

Наконец выкрикнули номера.

Есть в душе человека предел, который ограждает его даже от страха смерти, если этот страх постоянен. Боль — это сверхсильное ощущение жизни, но и она имеет порог, за которым перестает быть властной. Она настолько сильна, что выключает сознание. И смерть, если она неотвратимо стоит перед глазами, перестает быть устрашающей. Особенно если человек чувствует себя солдатом. А концлагерь не был пленом в его обычном понимании, в его идеальном понимании по статьям Гаагской конвенции. Враг в концлагере оставался врагом, еще более лютым и ненавистным. Менялись условия борьбы, но война продолжалась.

И эти мысли, вернее, чувства переживал Мазур в те минуты, когда его товарищи принимали смертную муку. Только не было даже возможности крикнуть на всю площадь: «Слышу!», как кричал своему сыну когда-то Тарас Бульба. Но каждый знал: склоняется в это мгновенье над смертниками незримая палачам Россия.

Троих забили насмерть. Их положили на асфальтовую дорожку рядом с телами тех, кто погиб сегодня на работе. Двое избитых Вилли еще оставались в живых. Их подняли так же бережно, как поднимают смертельно раненных на поле боя, и отнесли в кранкенбау. И те, кто относил их, были в полной уверенности, что там польские врачи, которые тоже оставались солдатами, сделают все возможное для спасения их жизни.

Мазур направился в бекладайку. Там, на складе грязного белья, у него была назначена встреча с Ситниковым и Гусевым. В полутьме из-за вороха пиджаков, брюк, рубашек и пальто вынырнуло лицо Кости. Мазура всегда поражало его лицо, сохранившее озорное выражение. В этом парнишке из Одессы жил вечный дух Фигаро. Он всем был нужен, и он мог сделать невозможное для всех.

— Порядок! — сказал Костя.

Поднявшись на чердак, Мазур пригляделся.

— Сюда, — позвали его из темноты.

В углу сидели трое. Мазур настороженно остановился.

— Подходи, — снова послышался голос Гусева.

Присев рядом, Мазур старательно стал разглядывать лицо незнакомца.

— Это Курт, — сказал Гусев.

Мазур порывисто протянул руку. Курт ответил твердым пожатием. Лица Курта разобрать было невозможно. Впрочем, Петр Тарасович подумал и о том, что Гусев специально назначил эту встречу так поздно. Осторожность — наипервейшее правило конспирации. Мазур знал, что этому Гусев сам научился у немецких коммунистов-узников. У них в этом отношении был куда богаче опыт, опыт горький, оплаченный десятками жизней. Потому их советы по правилам конспирации выполнялись неукоснительно. За полгода пребывания в Освенциме Мазур привык быть нелюбопытным и осторожным. Однако Гусев все еще считал его чересчур горячим. Мазур пробовал с ним спорить. Гусев отмалчивался. Он умел молчать удивительнейшим образом. Только изредка посмотрит на собеседника, и тот сам почувствует — зарвался, наговорил сгоряча, поторопился, не там ищет.

Шесть месяцев дум, разговоров, предположений не привели Мазура к точному решению задачи организации побега. Каждый раз риск оказывался слишком велик, а шансы почти ничтожны. Лишь последний из разговоров Гусев закончил осторожно:

— Стоит подумать.

Речь шла о попытке вырваться из лагеря через систему подземных коллекторов.

Сегодняшнее свидание тоже не радовало Мазура. Ведь неделя прошла впустую.

— Товарищи одобрили твой план, — тихо сказал Гусев.

Мазур обнял товарища с такой стремительностью, что тот охнул от боли:

— Тихо, тихо! Так и в кранкенбау попасть можно. А еще говорят, кормят плохо.

— Да я сейчас проволоку зубами перегрызу! Столб железобетонный сломаю! — Мазуру казалось, что яркий свет вспыхнул на чердаке.

— Чует мое сердце, — Гусев помотал головой, — подведет тебя твоя горячность.

— Ей-богу, не понимаю тебя, Саша. Никто в жизни еще не считал меня слишком горячим.

— Наверное, вы стали таким здесь, — заметил Курт по-немецки. — Здесь нетрудно стать слишком горячим.

— Может быть, может быть, — согласился Мазур. — Я постараюсь стать сдержаннее.

— Хорошо, — ответил Гусев. Но в тоне его Мазур не ощутил твердой уверенности в том, что это очень уж необходимо. Однажды Саша сам сказал Петру, как заразителен его оптимизм, будто частичка фронта горит в лагере.