Искатель. 1966. Выпуск №5 - Смирнов Виктор Васильевич. Страница 3

Вид участка и дома наводил на мысль о холостяцком образе жизни хозяина.

Эксперт стал осматривать замки на входной двери, а мы осторожно вошли в дом. Повинуясь безотчетному тревожному чувству — так манит и пугает пропасть, — я приоткрыл дверь, ведущую в кухню, словно бы зная, что именно там произошло несчастье.

На полу, неловко подвернув ногу, изогнувшись в напряженной позе, как бы намереваясь дотянуться до чего-то, что стало теперь невидимым, исчезло с глаз, лежал человек, для которого чужой дом стал склепом. Машинально я успел отметить, что он был худ, очень мал ростом, рыжеволос, что на нем был просторный, с чужого плеча пиджак, и тут мой взгляд остановился на лице мертвого. До сих пор я видел смерть лишь в ее благообразном и умиротворенном облике, который она принимает в день похорон.

Я оцепенел. Странным, неожиданным диссонансом ворвались в сознание невесть откуда взявшиеся, давным-давно прочитанные и забытые строки Уитмена: «Ты, милая и ласковая смерть, струясь вкруг мира, ясная, приходишь…»

Неестественно расширенные, нечеловеческие глаза немо и в упор глядели на меня, это был холодный, невыразимо холодный, идущий из ничего, из пустоты взгляд смерти. Он проходил сквозь меня. Он был материализованным страданием, остекленевшим ужасом. Я забыл о том, что передо мной преступник, сам вызвавший этот страшный финал.

— Сядь, пожалуйста, — мягко сказал Павел и подтолкнул меня к стулу, стоявшему в коридоре. — Это зрелище не для людей с воображением.

Я послушно сел рядом с каким-то нахохлившимся человеком, и, пока полностью не пришел в себя, все дальнейшее ложилось лишь поверхностным отпечатком на сознание, не проникая вглубь. По коридору проходили люди в стандартных серых плащах, в кухне щелкал замком своего саквояжика медэксперт, кто-то монотонно диктовал стенографисту-сержанту описание дома, шепотом переговаривались в гостиной понятые; как ни странно, впоследствии оказалось, что моя память зафиксировала все события, как магнитная пленка. Так бывает во время киносеанса, когда задумываешься и перестаешь воспринимать то, что показывает экран, но потом, спустя час или два, обнаруживаешь с удивлением, что мозг в соответствии с какими-то неведомыми законами вел запись — увиденное и услышанное вдруг оживает с поразительной четкостью; правда, все важные и незначительные детали оказываются сваленными в кладовую памяти без разбора.

Так, из сказанного доктором мне особенно запомнились три слова: «Типичная тканевая аноксемия». Кто-то спросил доктора о значении этих слов, и доктор ответил, что аноксемия, или удушье, в данном случае, несомненно, вызвана воздействием синильной кислоты — яда, который, будучи принят даже в небольшом количестве, вызывает почти мгновенную смерть.

— Аш-це-эн, бесцветная жидкость с легким запахом миндаля.

«Вот как! Та самая классическая синильная кислота, — подумал я. — Обязательная принадлежность детективных повестей и фильмов».

— В каких дозах она смертельна? — спросил кто-то.

— Шестьдесят миллиграммов. Думаю, он принял по меньшей мере десятикратную дозу.

Павел, сняв со стены старую собачью плетку, задумчиво рассматривал ее. Потом его внимание привлекла сдвинутая на сторону картина, висевшая на уровне его головы. Он провел пальцем по раме, посмотрел на след, оставленный в пыли, и, встав на табуретку, взглянул на верхнюю раму.

— Вы хотите сказать, что бутылка с синильной кислотой хранилась в холодильнике?

Это с недоумением спрашивал доктор.

— Нет, такого я не допускаю, — ответил Павел. — Думаю, что…

— Шкаф с одеждой взломан! — перебил его усатый лейтенант.

— Разумеется, взломан. Иначе как объяснить, что на мертвом костюм, принадлежащий Шавейкину?

— Почему вы думаете, что Шавейкину?

— Посмотрите — в кармане жировка на имя хозяина дачи.

В доме зажгли электричество, разом вспыхнули лампы, необычайно яркие: голубоватый свет стоватток заливал даже коридор — похоже было, что хозяин дачи не был сторонником экономии электроэнергии. Слева через дверной проем я видел угол кухни, стол, на котором сверкали консервные банки и бутылки, справа, в глубине коридора, словно бы часть сцены, если на псе глядеть из-за кулис, открывалась увешанная коврами гостиная. Там у платяного шкафа с открытой дверцей возился эксперт: он наклеивал на полированную дверцу какие-то листочки бумаги и тут же отдирал их — фиксировал отпечатки пальцев. Судя по спокойствию, автоматизму, с каким действовали сотрудники угрозыска, планомерный осмотр не давал экстраординарных результатов. Павел соскочил с табуретки, поморщился:

— Сержант Сабареев, свяжитесь с центральной. Отыскали они этого Шавейкина или нет? Мне бы не хотелось продолжать осмотр без хозяина дачи.

Все время, пока оперативники и понятые были заняты ритуалом осмотра, почтальон Савицкий, сидевший рядом со мной и, очевидно, так же как и я, ошеломленный событиями, тяжело сопел, уткнувшись в воротник, и только изредка бессвязно бормотал: «Вот оно как, значит…», «Беда ходит по свету…», «Надо же, однако…»

Это был немолодой, грузный мужчина с дыханием астматика — внешность его как-то не вязалась с обычным представлением о человеке, профессия которого требует быстрых ног и легкого сложения. Но, может быть, в этих дачных местах с неспешным, праздничным тоном жизни не нуждались в марафонцах. Я попытался было заговорить с соседом, но почтальон, повернув ко мне багровое лицо, прогудел нервным баском «лимпо-по, лимпо-по», и я осекся: гражданин Савицкий, взявший на себя тяжкую роль первого вестника несчастья, был явно взбудоражен.

Вскоре Павел, покончив с самой спешной работой и мельком оглядев гостиную, вышел на крыльцо. Я последовал за ним — атмосфера дома казалась удушливой и зловещей.

Солнце уже село, но перистые облака, тлевшие в чистом и высоком осеннем небе, освещали землю. Идиллическая картина дачного вечера, казалось, подействовала и на Павла, он спокойно курил, облокотясь на перила, и только желваки, взбухающие под кожей, выдавали тщательно скрываемое внутреннее напряжение.

— Может быть, я могу чем-то помочь?

— Нет, — резко ответил Павел и сделал движение рукой, словно бы закрывая несуществующую дверь и отгораживаясь от моей назойливости.

Я виновато улыбнулся: было бы глупо обижаться на эту резкость. Ему приходилось в сто крат тяжелее, чем мне: чьи-то судьбы легли тяжелым бременем на его плечи. Он не имел права ошибаться, так как его промах позволял безнаказанно уйти преступнику и таким образом рождал новую потенциальную трагедию. Ценой ошибки могла стать чья-то жизнь.

Но, возможно, все это было пустым теоретизированием по поводу, и в данном случае от следователя требовалось лишь аккуратное и механическое исполнение ритуала: протоколы, допросы, сбор вещественных доказательств.

Неожиданно Павел спрыгнул с крыльца и, подойдя к тому месту, где лежала собака, принялся шарить в кустах боярышника. Вскоре он выпрямился, держа в руке находку: топор, насаженный на длинную прямую рукоять.

— Не мог же он принести его с собой?

Этот вопрос относился не ко мне, а к какому-то невидимому оппоненту, и мне оставалось лишь молча согласиться со своим другом. Почтальон, который вслед за мной вышел на крыльцо, испуганно попятился: топор лег на крыльцо, у его тяжелых, на рифленой подошве ботинок.

— Он не мог принести его с собой, — еще раз сказал Павел самому себе.

Это был большой, тяжелый колун с затупившимся ржавым лезвием, к которому прилипли клочья серой шерсти. Почтальон, которому на сегодня было достаточно впечатлений, испуганно юркнул в дом. Павел снова принялся осматривать двор, но поиски были прерваны сержантом Сабареевым, который бодро отрапортовал:

— Хозяина все еще разыскивают; раздобыли адрес знакомого, к которому он поехал. Центральная подтверждает, что Шавейкин с трех до шести часов был на совещании в ихней конторе. Если б, товарищ лейтенант, минуток на пяток раньше, застали бы!