Отравленный пояс (с иллюстрациями) - Дойл Артур Игнатиус Конан. Страница 6

— Мне уже легче, — сказал я. — Но все это так бесконечно грустно! 

— Вы нездоровы, друг мой, — сказал лорд Джон. — Вы мне сразу показались каким-то странным.

— Ваши привычки, сударь мой, за последние три года нисколько не улучшились, — сказал Саммерли. — Мне тоже бросилось в глаза ваше поведение уже при нашей встрече. Не тратьте на него попусту своего участия, лорд Джон: происхождение, этих слез — чисто алкоголическое. Человек этот чересчур много выпил. Впрочем, лорд Джон, я вас только что назвал невежественным дураком, и это не совсем хорошо с моей стороны. Это мне напомнило, однако, об одном из моих талантов, которым я раньше владел, довольно забавном, несмотря на его заурядность. Вы знаете меня только как серьезного ученого. Поверите ли вы, что я когда-то пользовался репутацией отличного имитатора звериных голосов? Мне удастся вас, пожалуй, приятно поразвлечь. Не позабавило ли бы вас, например, если бы я запел петухом? 

— Нет, сэр, — сказал лорд Джон, все еще огорченный, — это не позабавило бы меня.

— Клохтанье наседки, только что снесшей яйцо, также вызывало всегда бурный восторг. Вы позволите?

— Нет, сэр, пожалуйста… Я решительно отказываюсь.

Несмотря на такое возражение, сделанное в серьезном тоне, профессор Саммерли отложил в сторону трубку и во время дальнейшего путешествия занимал нас — или, вернее, хотел занимать — подражанием целому ряду птичьих и звериных голосов, и это было так комично, что мое слезливое настроение вдруг перешло в свою противоположность; короче говоря, я смеялся без конца и не мог перестать, смеялся судорожно, истерически, сидя перед этим обычно столь степенным ученым и слушая, как он передразнивает важного, самонадеянного петуха или собачонку, которой прищемили хвост. Лорд Джон протянул мне газету, на полях которой написал: «Бедняга! Совсем спятил с ума!».

Все это было, конечно, очень странно; тем не менее это представление показалось мне весьма милым и занимательным. Тем временем лорд Джон наклонился ко мне и принялся рассказывать нескончаемую историю про какого-то буйвола и индийского раджу, в которой я не мог уловить никакого смысла. Профессор Саммерли только что защебетал канарейкой, а лорд Джон достиг, казалось, кульминационной точки в своем повествовании, когда поезд остановился в Джарвис-Бруке, станции Ротерфилда.

Тут поджидал нас Челленджер. Он производил положительно грандиозное впечатление. Все индюки вселенной не могли бы шагать более гордой походкой, чем он, когда он шел навстречу нам по перрону, и божественна была благосклонная, снисходительная улыбка, с какою он взирал на каждого, кто проходил мимо него. Если он сколько-нибудь изменился со времени нашей последней встречи, то перемена состояла главным образом в том, что его отличительные черты теперь выступали еще резче, чем когда-то. Мощная голова с выпуклым лбом и падающей на глаза прядью волос, казалось, еще увеличилась. Черная борода величаво ниспадала на грудь, и еще повелительнее стало выражение светлых серых глаз, в которых мелькала дерзкая сардоническая улыбка.

Он поздоровался со мною шутливым рукопожатием и поощрительной усмешкой преподавателя, повстречавшего своего питомца. Поздоровался и с другими, помог нам вынести багаж и цилиндры с кислородом и погрузил всех и все в свой большой автомобиль, шофером которого был наш старинный знакомец, молчаливый Остин, человек, которому, казалось, были недоступны никакие ощущения. Когда я в последний раз приезжал сюда, он исполнял должность дворецкого.

Дорога наша шла вверх по отлогому холму, по красивой, приятной местности. Я сидел впереди, рядом с шофером; три моих спутника, сидевшие за мною, говорили, как мне казалось, все одновременно. Лорд Джон, насколько я мог понять, все еще увязал в своей истории с буйволом. Перебивая его и друг друга, звучали низкий басистый голос Челленджера и резкие слова Саммерли. Они оба затеяли какой-то научный спор. Остин повернул ко мне вдруг свое смуглое лицо, не отводя глаз от руля. 

— Я уволен, — сказал он.

— О боже! — воскликнул я.

Мне все представлялось в этот день таким необыкновенным. Все говорили самые неожиданные вещи. Я словно видел сон.

— В сорок седьмой раз! — сказал задумчиво Остин.

— Когда же вы оставите службу? — спросил я, так как мне больше ничего не пришло на ум.

— Никогда, — ответил он.

На этом разговор, казалось, кончился, но спустя некоторое время Остин вернулся к нему.

— Если я уйду, кто же позаботится о «нем»? — При этом он кивнул головою в сторону своего хозяина. — Кто же станет ему тогда служить? 

— Вероятно, кто-нибудь другой, — сказал я глухо.

— Это невозможно. Никто здесь не протянет больше недели. С моим уходом всему дому капут, как часам, в которых лопнет пружина. Говорю вам это потому, что вы его друг и должны это знать. Захоти я поймать его на слове… Но у меня на это духу не стало. Они оба — хозяин и хозяйка — были бы как подкинутые дети. Я в доме все, а вот не угодно ли, он меня увольняет!

— Почему же никто не может здесь ужиться? — спросил я.

— Потому что не все так рассудительны, как я. Хозяин человек очень умный, такой умный, что подчас даже чересчур. Кажется мне, впрочем, он не совсем в своем уме. Как бы вы думали, что сделал он сегодня утром? 

— А что?

— Укусил экономку.

— Укусил?

— Да, сэр, за ногу. Я видел собственными глазами, как она потом, как пуля из пистолета, вылетела за ворота дома.

— О господи!

— Не то бы вы еще сказали, кабы увидели, что у нас творится. Он не перестает ссориться с соседями. Некоторые из них говорят, что никогда он не был в более подходящем обществе, чем когда находился среди допотопных чудовищ, которых вы описали. Так они думают. Я же служу ему уже десять лет и привязан к нему, и к тому же, заметьте, он великий человек, и жить в его доме — честь. Но только подчас он в самом деле дурит. Поглядите-ка, сэр, вот хотя бы на это! Едва ли это можно назвать общепринятым гостеприимством. Не правда ли? Прочтите-ка сами!

Я поднял глаза. Автомобиль как раз сворачивал по крутому подъему, и я увидел укрепленную на заборе доску со следующей краткой и выразительной надписью: