Тень Бонапарта - Дойл Артур Игнатиус Конан. Страница 19

— Так вы приехали служить мне, месье де Лаваль?

— Да, ваше величество!

— Но вы слишком долго собирались!

— Это зависело не от меня.

— Ваш отец эмигрант-аристократ?

— Да, ваше величество!

— И сторонник Бурбонов?

— Да!

— Теперь во Франции нет ни аристократов, ни якобинцев. Французы объединились, чтобы действовать для славы отечества. Вы видели Людовика Бурбона?

— Да, однажды мне довелось видеть его.

— И что же, его наружность не произвела на вас особого впечатления?

— Напротив, ваше величество, я нахожу, что его наружность оставляла самое благоприятное впечатление.

На мгновение искра гнева промелькнула в его изменчивых глазах, затем он слегка потянул меня за ухо, сказав:

— Месье де Лаваль, вы не созданы быть придворным! Знайте, Людовик Бурбон не получит обратно трона, сочиняя в Лондоне прокламации, которые он на королевский манер подписывает просто «Луи». Я нашел корону Франции, когда она валялась на земле, и поднял ее концом своей шпаги!

— Вашей шпагой вы возвысили Францию, ваше величество, — сказал Талейран, стоявший все время за его плечом.

Наполеон взглянул на своего фаворита, и в его глазах, как мне показалось, мелькнула тень подозрения. Потом он обратился к своему секретарю.

— Отдаю месье де Лаваля в ваши руки, де Миневаль, — сказал он. — Я желаю видеть его у себя после артиллерийского смотра.

Глава одиннадцатая

Секретарь

Император, генералы и офицеры отправились на смотр, а я остался наедине с весьма симпатичным смуглым молодым человеком, одетым в черное платье с белыми гофрированными манжетами. Это был личный секретарь Наполеона, господин де Миневаль.

— Прежде всего вам стоит несколько подкрепиться, месье де Лаваль, — сказал он. — Никогда не следует упускать случая подкрепить свои силы, съев что-нибудь питательное, ведь вам предстоит дожидаться императора. Он сам может подолгу ничего не есть, и в его присутствии вы тоже оказываетесь обязаны поститься. Знаете, я совершенно истощен от постоянного голодания.

— Но как же он выносит такую жизнь? — спросил я.

Господин де Миневаль произвел на меня самое приятное впечатление, и я отлично чувствовал себя в его обществе.

— О, это железный человек, месье де Лаваль, мы не можем с него брать пример. Он зачастую работает по восемнадцати часов кряду. За это время ничего не съест и не выпьет, кроме одной-двух чашек кофе. Мы все ему только поражаемся. Даже солдаты уступают ему в выносливости. Клянусь, я считаю за высшую честь быть его секретарем, хотя эта должность не из легких. Очень часто в двенадцатом часу ночи я еще пишу под его диктовку, хотя чувствую, что глаза слипаются от усталости. Это трудная работа. Император диктует так же быстро, как говорит, и ни за что не повторит сказанного. «Теперь, Миневаль, — скажет он вдруг, — дела закончены, пойдем спать». И, когда я в душе уже поздравляю себя с вполне заслуженным отдыхом, он добавляет: «Приступим к работе в три часа утра». Трех часов, по его мнению, вполне достаточно, чтобы успеть отдохнуть!

— Но разве у вас нет определенного времени для обеда и ужина, господин де Миневаль? — спросил я, идя за несчастным секретарем.

— Да, конечно, для еды установлены определенные часы, но император совершенно не хочет с этим считаться. Вот сегодня, например, обеденное время уже давно прошло, а он отправился на смотр. После смотра он увлечется еще чем-нибудь и только вечером вспомнит, что не успел пообедать. Тогда он потребует, чтобы обед был готов сию же минуту, и бедный Констан должен будет не мешкая подать горячий обед!

— Но ведь есть в такой поздний час вредно!

Секретарь улыбнулся.

— Вот императорская кухня, — сказал он, указывая на большую палатку прямо за штабом, — у входа стоит Борель, второй повар. Сколько сегодня зарезано цыплят, Борель?

— Ах, месье де Миневаль, просто сердце разрывается! — вскричал повар. — Вот полюбуйтесь-ка! — Он отдернул полог в палатку, и показал семь блюд с холодной птицей.

— Восьмая жарится и скоро будет готова, но я слышал, его величество отправился на смотр, так что надо готовить девятую.

— Вот видите, что из этого выходит, — сказал мой спутник, когда мы покинули кухню, — был случай, когда для императора приготовили двадцать три обеда, один за другим, прежде чем он вспомнил о еде. В тот день он обедал в одиннадцать часов ночи. Он мало обращает внимание на еду и питье, но не любит ждать. Полбутылки вина и рыба под красным соусом или птица а ля маренго вполне удовлетворяют его, но Боже упаси подать крем или пирожное прежде птицы, он не станет их есть… А вот не хотите ли взглянуть?

Я вскрикнул от удивления: грум на чудном арабском коне галопом ехал по переулку. В это время гренадер, державший в руках маленького поросенка, бросил его под ноги лошади. Поросенок с отчаянным хрюканьем пустился наутек, но лошадь продолжала идти тем же аллюром, даже не переменив ноги.

— Что происходит? — спросил я.

— Это Жарден, главный грум; на него возложена выездка императорских лошадей. Сначала он приучает их к пушечным выстрелам, потом их пугают различными предметами, и, наконец, последнее испытание — бросание поросенка под ноги. Император не особенно крепко сидит в седле и, кроме того, сидя верхом, часто задумывается, так что давать ему невыезженных лошадей небезопасно. А вон, видите того юношу, который спит у входа в палатку?

— Да, вижу!

— Вы, конечно, и не предполагаете, что в настоящий момент он исполняет для императора свою работу?

— Ну коли так, то нельзя назвать его службу изнурительной!

— Да, месье де Лаваль, хотел бы я, чтоб и наши обязанности были так же необременительны! Это Жозеф Лендан, обладатель ног одного с императором размера. Он разнашивает башмаки и сапоги, прежде чем их наденет император. По золотым пряжкам на его башмаках понятно, что они принадлежат Наполеону. Ба! Месье де Коленкур, не хотите ли к нам присоединиться и пообедать у меня в палатке?

Высокий, красивый, очень элегантно одетый человек, издали раскланиваясь, подошел к нам.

— Редко удается с вами повидаться, месье де Миневаль! У меня немало работ по дому, и все же я свободнее вас. Успеем ли мы пообедать до возвращения императора?

— Конечно, мы уже пришли, и все давно готово. Отсюда мы увидим, когда император будет возвращаться, и успеем добежать до приемной. Мы здесь на биваках, и потому наш стол не отличается изысканностью, но, без сомнения, месье де Лаваль извинит нас за это.

Я с наслаждением ел котлеты и салат, слушая рассказы новых знакомых о привычках и обычаях Наполеона; меня интересовало все, что касалось до этого человека, гений которого молниеносно прославил его на весь мир. Господин де Коленкур рассказывал о Наполеоне с удивительной непринужденностью.

— Что говорят о нем в Англии, месье де Лаваль? — спросил он.

— Мало хорошего!

— Я так и думал, судя по их газетным статьям. В английских газетах императора называют неистовым самодуром, и все-таки он хочет читать их, хотя я готов побиться об заклад, что в Лондоне он прежде всего разошлет всю свою кавалерию в редакции газет с приказанием хватать их издателей.

— А затем?

— Затем мы вывесим длинную прокламацию, чтобы убедить англичан, что если мы и победили их, то только для их же блага, совершенно против нашего собственного желания. Ну а если им нужен правитель-протестант, то император даст им понять, что его взгляды весьма мало расходятся со взглядами Святой Церкви.

— Ну уж это слишком! — воскликнул де Миневаль, удивленный и, пожалуй, испуганный смелостью суждений своего приятеля. — Конечно, император имеет серьезные основания вмешаться в дела магометан, но я смело могу сказать, что он будет так же заботиться об англиканской церкви, как в Каире о магометанстве.

— Император слишком много думает сам, — сказал Коленкур, и грусть зазвучала в его голосе, — он так много думает, что другим уже не о чем больше размышлять. Вы угадываете мою мысль, де Миневаль, потому что сами в этом убедились не хуже меня?