Хозяин Черного Замка и другие истории (сборник) - Дойл Артур Игнатиус Конан. Страница 45
Капитана Элиаса осудили за это дело, а хозяин, как только поправился, решил, что в ближайшие пятнадцать лет ему не о чем беспокоиться. Из Лондона, правда, пришлось убраться – хозяин всё же побаивался матросиков, – да только мало это ему помогло. Элиас вышел на свободу всего через пять лет и сразу начал охотиться за вашим дядюшкой вместе с теми из прежней команды, кого он сумел собрать. А вы ещё предлагали полицию вызвать! Тут с какой стороны ни глянь, а полицию хозяину звать было так же не с руки, как и Элиасу. И всё-таки они его обошли по кривой и одолели, как вы сами видели, сэр. Он надеялся, что в безлюдном месте сможет отсидеться в безопасности, а на поверку вышло, что безопасность эта дутой оказалась. Эх, да что говорить! Многих людей покойник обидел. А вот ко мне всегда хорошо относился, и навряд ли я когда-нибудь сумею отыскать другого такого хозяина.
Несколько слов в заключение. Одномачтовый тендер, несколько дней болтавшийся близ берега, был замечен в то утро идущим против ветра в Ирландском море. Можно предположить, что судно имело на борту Элиаса и его сообщников. Во всяком случае, больше никто и никогда о них не слышал. На дознании выяснилось, что последние годы дядя влачил довольно убогое существование и после него почти ничего не осталось. Судя по всему, сознание обладания таким сказочным сокровищем, постоянно хранимым им в не совсем обычной манере на собственной персоне, являлось единственной настоящей радостью в жизни покойного. Насколько мы смогли выяснить, он ни разу не попытался реализовать даже малую часть своих алмазов. Таким образом, прожив жизнь с подмоченной репутацией, дядя и после смерти не сумел восстановить своё доброе имя в глазах родственников, не оставив никакого наследства. Последние, в равной степени шокированные как обстоятельствами его гибели, так и его порочным образом жизни, постарались как можно скорее изгнать из семейных анналов всякое упоминание и саму память о колченогом бакалейщике из Степнея.
Проклятие Евы
Роберт Джонсон был человек самый что ни на есть заурядный, напрочь лишённый всякой оригинальности. Тридцати лет от роду, женат, взглядов умеренных, бледное лицо и совершенно невзрачная наружность.
Он держал галантерейный магазин на Нью-Норт-роуд, и вечная борьба с другими торговцами на почве конкуренции совершенно обессилила его. Постоянно занятый только одной мыслью – приобрести как можно больше покупателей, – он сделался льстивым и угодливым и в конце концов стал похож скорее на какую-то бездушную машину, нежели на живого человека. Никакие великие вопросы никогда не волновали его. Поглощённый всецело интересами своего маленького замкнутого мирка, он, казалось, был совершенно недоступен ни одной из человеческих страстей. Но такие события, как рождение, смерть или болезнь, неизбежны в жизни всякого, и когда человеку в ту или иную пору его жизненной карьеры приходится сталкиваться с одним из этих явлений суровой действительности, маска цивилизованности мгновенно спадает с его лица и перед нами предстаёт его естественный и удивительный облик.
Жена Джонсона была тихая, кроткая маленькая брюнетка. Его любовь к ней была единственной положительной чертой его характера. Каждый понедельник они вместе раскладывали товары в оконной витрине: вниз клались чистые сорочки в зелёных пакетах, наверху рядами развешивались галстуки, по бокам размещались белые карточки с дешёвыми запонками, а на заднем плане красовались ряды мягких суконных шляп и масса коробок, в которых более ценные шляпы находили защиту от солнечного света. Жена Джонсона сама вела книги и рассылала счета покупателям. Никто, кроме неё, не знал радостей и печалей его незаметного существования. Она разделяла его восторг, когда однажды какой-то джентльмен, отправлявшийся в Индию, купил в их магазине десять дюжин сорочек и невероятное количество галстуков, и была в неменьшем отчаянии, чем сам Джонсон, когда счёт, посланный в гостиницу, где остановился этот джентльмен, был возвращён с пометкою, что такое лицо в ней не проживает. Так они трудились в течение пяти лет, занятые хлопотами по своему магазину и поглощённые любовью друг к другу тем более исключительною, что у них не было детей. Но вот появились признаки, указывавшие на близость перемены в их жизни. Она уже не могла спускаться вниз, и её мать, миссис Пейтон, приехала из Кэмбервелла ухаживать за ней и нянчиться с ожидаемым ребёнком.
Лёгкая тревога прокралась в душу Джонсона, когда приблизилось время родов. Но ведь, в конце концов, то была неизбежная и естественная вещь. Чужие жёны проходят через это без вреда для своего здоровья, почему же с его женой должно быть иначе? Он сам происходил из семьи, в которой было четырнадцать человек детей, и однако его мать была жива и здорова. Вообще уклонение от нормального хода вещей возможно только как исключение. Но всё-таки, несмотря на все эти рассуждения, он никак не мог отделаться от навязчивой и тревожной мысли, будто его жене грозит какая-то опасность.
Ещё за пять месяцев до срока Джонсон пригласил к жене лучшего местного акушера – доктора Майльса с Бридпорт-плейс. По мере того как шло время, в магазине между крупными принадлежностями мужского туалета стали появляться какие-то до смешного маленькие: белые платьица, обшитые кружевами и украшенные лентами. И вот однажды вечером, когда Джонсон занимался в магазине прикреплением к галстукам ярлычков с обозначением цены, он услышал наверху какой-то шум, и вслед за тем по лестнице сбежала вниз миссис Пейтон, заявившая, что Люси сделалось нехорошо и что, по её мнению, следует немедленно послать за доктором.
Роберт Джонсон был вообще медлителен по натуре, человек положительный и степенный, он любил делать всё методически. От угла Нью-Норт-роуд, где находилась его лавка, до дома доктора на Бридпорт-плейс было с четверть мили. Когда он вышел из дому, на улице не было ни одного кеба, так что он пошёл пешком, оставив мальчика присмотреть за лавкой. На Бридпорт-плейс ему сказали, что доктора только что позвали к одному больному на Гарман-стрит. Джонсон отправился на Гарман-стрит, уже утратив часть своей степенности, так как им начало овладевать беспокойство. По дороге ему попались два кеба с седоками, но ни одного порожнего. На Гарман-стрит он узнал, что доктор уехал к больному корью, случайно оставив его адрес – Дунстан-роуд, 69, на другой стороне канала Регента. Степенность Джонсона как рукой сняло, когда он подумал о женщинах, ждущих доктора, и теперь он уже не шёл, а бежал изо всех сил по Кингсленд-роуд. По дороге он вскочил в кеб и поехал на Дунстан-роуд. Доктор только что уехал оттуда, и Роберт Джонсон чуть не заплакал от досады. К счастью, он не отпустил извозчика и потому скоро опять был на Бридпорт-плейс. Доктор Майльс ещё не вернулся домой, но его ждали с минуты на минуту. Джонсон остался ждать в высокой, плохо освещённой комнате, в воздухе которой был слышен чуть заметный нездоровый запах эфира. Комната была уставлена массивной мебелью, книги на полках имели мрачный вид, большие чёрные часы уныло тикали над камином. Взглянув на них, он увидел, что была уже половина восьмого и что, следовательно, с тех пор, как он вышел из дому, прошёл уже час с четвертью. Что-то думают теперь о нём жена и тёща? Каждый раз, как на лестнице хлопала дверь, он, дрожа от нетерпения, вскакивал с места и ему казалось, что он уже слышит глубокий, грудной голос доктора. Наконец точно гора свалилась у него с плеч, когда он услышал на лестнице чьи-то быстрые шаги и затем щёлканье поворачиваемого в замке ключа. В ту же минуту, прежде чем доктор успел переставить ногу через порог, Джонсон выскочил в переднюю.
– Ради бога, доктор, поедемте со мной! – вскричал он. – В шесть часов моя жена почувствовала себя дурно.
Он сам толком не знал, чего ждёт от доктора, – во всяком случае, какого-то необыкновенного энергичного поступка. Может быть, ему смутно представлялось, что доктор схватит какие-то лекарства и порывисто устремится вместе с ним по освещённым газовыми фонарями улицам. Вместо этого доктор Майльс спокойно поставил в угол зонтик, несколько нетерпеливо сбросил с себя шляпу – и заставил Джонсона опять войти в комнату.