Джейн Эйр (другой перевод) - Бронте Шарлотта. Страница 111

Однако не только подчинение ему давило меня как тяжкий гнет. Последние недели у меня были другие причины для грусти: неотступная мука терзала мое сердце, губила мое счастье у самых его истоков – мука неизвестности.

Быть может, читатель, ты решил, что среди всех этих перемен судьбы вдали от него я забыла мистера Рочестера? Ни на единый миг! Мысль о нем не оставляла меня, ибо это был не туман, тающий под солнцем, и не рисунок на песке, стираемый ветром, но имя, высеченное на скрижали, которое сохраняется, пока сохраняется ее мрамор. Пока я жила в Мортоне, жажда узнать, что сталось с ним, не оставляла меня ни на миг – каждый вечер я возвращалась в свой домик, думая о нем, и теперь, в Мур-Хаусе, затворяясь вечером у себя в спальне, я тоскливо размышляла все о том же.

Во время моей деловой переписки с мистером Бригсом касательно завещания я осведомилась, не известно ли ему чего-либо о том, где сейчас мистер Рочестер и здоров ли он. Однако, как и предположил Сент-Джон, мистер Бригс не знал ничего. Тогда я написала миссис Фэрфакс, умоляя ее сообщить мне новости о нем. Я твердо рассчитывала, что таким способом достигну своей цели, и не сомневалась, что быстро получу ответ. И удивилась, когда миновали две недели, не принеся ответа. Меня охватила тревога.

Я снова написала – ведь первое мое письмо могло пропасть на почте. И надежда опять воскресла, она опять сияла мне, затем опять угасла – не пришло ни строчки, ни слова. Когда в тщетном ожидании прошло полгода, моя надежда умерла, и вот тогда у меня стало по-настоящему черно на душе.

Вокруг меня сияла прекрасная весна, но меня она не радовала. Приближалось лето. Диана пыталась меня подбодрить, говорила, что у меня больной вид, и предложила поехать со мной к морю. Сент-Джон решительно возразил. Он сказал, что мне нужны не пустые развлечения, но серьезные занятия. Моя нынешняя жизнь слишком бесцельна, и, полагаю, чтобы поправить это, он и дальше продолжал учить меня хиндустани, становясь все более требовательным. А я, как дурочка, ни разу даже не попыталась воспротивиться ему – у меня не было для этого сил.

Однажды я приступила к занятиям очень расстроенная: причиной было горькое разочарование. Утром Ханна сказала мне, что пришло письмо на мое имя, а когда я сбежала за ним вниз, почти в полной уверенности, что наконец-то получу столь долгожданные вести, то нашла лишь несколько строк от мистера Бригса, касавшиеся не слишком важного дела. Такой удар вызвал у меня слезы, и вот теперь, пока я склонялась над кудрявыми буковками, каллиграфически выведенными индийским писцом, мои глаза вновь наполнились слезами.

Сент-Джон подозвал меня к себе, чтобы приступить к чтению. Но голос изменил мне, рыдания заглушили слова. В гостиной были только мы с ним. Диана занималась музыкой в соседней комнате, Мэри трудилась в саду – был чудесный майский ясный, солнечный день с легким теплым ветерком. Сент-Джон не выразил никакого удивления и не спросил о причине моих слез. Он лишь сказал:

– Сделаем небольшой перерыв, Джейн, тебе надо успокоиться.

И пока я торопливо пыталась совладать с собой, он спокойно и терпеливо сидел, положив руки на стол, словно врач, опытным взором наблюдающий ожидаемый и совершенно понятный кризис болезни своего пациента. Подавив рыдания, утерев глаза и пробормотав что-то о легком недомогании, я сумела прочесть то, что от меня требовалось. Сент-Джон убрал свои и мои книги, запер стол, а потом сказал:

– А теперь, Джейн, ты пойдешь погулять со мной.

– Я позову Диану и Мэри.

– Не надо. Нынче утром мне нужна только одна спутница – ты. Оденься, выйди через дверь кухни и поверни в сторону Марш-Глена. Я скоро нагоню тебя.

Имея дело с жесткими волевыми натурами, противоположными моей собственной, я никогда не умела найти золотой середины между полной покорностью и решительным бунтом. Я оставалась покорной до последней секунды, чтобы тогда взбунтоваться порой с бурностью вулканического взрыва. Но ни обстоятельства, ни мое настроение в эти минуты не толкали меня к бунту, а потому я послушно выполнила все указания Сент-Джона и через десять минут уже шла по заросшей тропинке вдоль лощины.

Ветер дул с запада, неся с холмов душистость вереска и камышей, небо было безоблачно голубым, ручей, напоенный весенними дождями, катил по дну лощины прозрачные воды, отражающие золото солнца и сапфир небосвода. Потом мы сошли с тропинки и зашагали по мягкой изумрудно-зеленой траве, инкрустированной белыми и желтыми звездочками цветов. Теперь нас со всех сторон окружали холмы, так как лощина уводила в самое их сердце.

– Отдохнем здесь, – сказал Сент-Джон, когда мы достигли первых валунов и скал, которые словно каменные часовые охраняли подобие ущелья, по которому ручей устремлялся вниз пенистым каскадом, а чуть выше холм сбрасывал наряд из травы и цветов, оставался одетым лишь в вереск, украшенным только валунами, переходил от пустынности к дикости, уже не улыбаясь, а хмурясь на страже безлюдья и последнего приюта нерушимой тишины.

Я села, Сент-Джон остановился рядом со мной. Он посмотрел вверх на ущелье, потом на лощину внизу, его взгляд проследил путь ручья и вернулся, обратясь к небесам, дарившим краски этому ручью. Он снял шляпу, и ветер играл его волосами, целовал его лоб. Казалось, он безмолвно беседует с гением холмов, его глаза прощались с чем-то.

– Да, я снова увижу все это, – сказал он вслух, – в моих снах, когда буду спать возле вод Ганга, и еще раз в более отдаленный час, когда меня скует иной сон на берегу более темной реки.

Странное выражение странной любви! Аскетическая страсть патриота к отечеству!

Он сел, и полчаса мы молчали – ни он не заговаривал со мной, ни я с ним. Когда эти полчаса миновали, он продолжал:

– Джейн, я уеду через полтора месяца. Я уже купил каюту на корабле, который отплывает в Индию двадцатого июня.

– Господь поможет тебе, – сказала я, – потому что ты будешь трудиться во имя Его.

– Да, – ответил он. – В этом моя слава и радость. Я слуга всеведущего Владыки. И отправляюсь в свой путь не по людскому велению, не подчиняясь несовершенным законам, ошибочным установлениям таких же смертных червей, как я сам. Мой царь, мой законодатель, мой вожатый – само Сущее Совершенство. Мне кажется странным, что все вокруг меня не жаждут стать под то же знамя, принять участие в том же подвиге.

– Не все обладают твоей силой, а для слабых было бы безумием выступить в поход рядом с могучими.

– Я не говорю о слабых и не думаю о них. Я обращаюсь только к тем, кто достоин таких трудов и способен к ним.

– Таких мало, и отыскать их нелегко.

– Верно. Однако, найдя их, необходимо пробудить от сна. Призывать и побуждать к свершению, показать им, каковы их дары и зачем они им даны, прокричать весть Небес им в уши, предложить им от имени Бога место в рядах избранных Им.

– Если подобный труд им по силам, разве не их собственные сердца первыми возвестят им это?

Мне казалось, что меня опутывают какие-то страшные чары, и я трепетала при мысли, что вот-вот прозвучит роковое слово, которое и откроет смысл этих чар и скрепит их навсегда.

– А что говорит твое сердце? – властно спросил Сент-Джон.

– Мое сердце немо… мое сердце немо, – ответила я потрясенно.

– Тогда за него должен говорить я, – продолжал звучный беспощадный голос. – Джейн, ты поедешь со мной в Индию как моя помощница, разделяющая со мной все труды.

Ущелье и небо завертелись вокруг меня, холмы закачались. Я словно услышала призыв с небес: точно вестник в видении, точно муж Македонянин воззвал к апостолу Павлу: «Приди и помоги нам!» Но я ведь не апостол, я не могла узреть вестника, я не могла услышать зова.

– Ах, Сент-Джон! – воскликнула я. – Сжалься!

Но я молила того, кто, исполняя свой долг, как он его понимал, не знал ни милосердия, ни сожалений. И он продолжал:

– Бог и природа предназначили тебя в жены миссионеру. Они одарили тебя не внешней красотой, а достоинствами духа. Ты создана не для любви, а для труда. Женой миссионера ты должна стать и станешь. Ты будешь моей женой, я беру тебя: не ради себя, но для служения моему Владыке.