Наследники Скорби - Казакова Екатерина "Красная Шкапочка". Страница 37

Нэд нахмурился и грозно спросил у виновато насупившейся Светлы:

— Ты почто снедь таскаешь?

— Я же не себе, — всхлипнула девушка, — я ж свету моему ясному! Ведь прозрачный совсем стал, ничего не ест! Как сосулька на солнышке тает!

Глава, приметив синяки на руках и лице девки, устало спросил:

— Это свет ясный тебя этак приласкал? — и кивнул на кровоподтеки.

— Что ты, родненький, что ты! Как же он на меня руку-то поднимет? Я ж судьба его. Ну, заденет по неловкости, так я зла в сердце не храню.

Воевода устало вздохнул и ответил:

— То-то и оно. Матрела, следи за девкой, а то ведь не доживет до зимы, забьет он ее. А ты, — смотритель повернулся к блаженной, — допросилась-таки. Говорил — работать не будешь, отправлю твоего ненаглядного на выселки? Я слово держу. Завтра же духу его в Цитадели не будет. Покуда не увижу, что ты за ум взялась. Иди отсюда.

Несчастная выбежала, захлебываясь слезами от ужаса предстоящей разлуки. Следом вышла и Матрела, на круглом добром лице которой отразилось жалостливое понимание

"Тык-дык, тык-дык, тык-дык…" — Тамир уже всей душой ненавидел этот размеренный звук. Увы. Ничего другого в последние дни слышать ему не доводилось. Он бы и рад, но копыта усталого жеребца извлекали из окаменевшей от засухи дороги только эти заунывные глухие "тык" и "дык".

Раскаленный воздух обжигал затылок и плечи, во рту пересохло. Несколько раз он прикладывался к баклаге, но нагревшаяся вода не утоляла жажды. Он плескал на темя, умывал лицо, чтобы пот не разъедал глаза, и ехал дальше.

На небе ни облачка… Рубаха уже давно снята в глупой надежде, что горячий ветер обдует изнывающее от жары тело, и станет полегче. Как бы не так! Даже сейчас, когда солнце уже катилось к горизонту, от земли по-прежнему пыхало жаром.

Тракт вился меж пожухлых лугов, но впереди уже виднелся лесок. Слава Хранителям, тень! В старину, когда такая жара стояла, обозы и странники только по ночам в путь пускались. Ныне же — терпи и не ропщи.

Заветная опушка приближалась, и даже уставший Ярко припустил резвее, позвякивая сбруей. И ему в прохладу хочется.

Через пол-оборота обережник расседлал скакуна, вытер тяжело вздымающиеся бока жеребца холстиной, обнял за шею и погладил по усталой морде:

— Замаялся, да?

Конь фыркнул.

— Ну, идем, идем, ручей где-то рядом совсем.

Брести им и впрямь пришлось недалеко. Ручеек оказался тоненьким, мелким — лишь напиться. Даже лечь в него, чтобы хоть немного омыться, и то не получилось бы. Кое-как Тамир обтерся сырой тряпицей, выполоскал задубевшие от соли рубаху и порты, а потом надел их, как были — сырыми. Благодать!

Ночлег обустраивал уже в подкравшихся сумерках. Наломал лапника, приготовил нехитрое ложе, застелил ветки войлоком. Развел костер, обнёс место стоянки обережным кругом, стреножил и привязал коня. Похлебка весело булькала на огне, пахло луком и мясом, по телу разливалась благодатная истома. Привалившись спиной к переметным сумам, странник устало прикрыл глаза. Три последние седмицы высосали все силы. Ныне даже не верилось, что все закончилось, и он возвращается в Цитадель.

…По приезде из родного города, Нэд отправил Тамира в Тихвень. Упырь разодрал там обережника, обескровил, паскуда, сторожевую тройку. Вот и пришлось выучу Донатоса спешно ехать в городишко, принимать требы и ждать, пока Нэд пришлет нового колдуна. По чести сказать, Тамир недоумевал, почему его самого не оставят в Хранителями забытом Тихвене, но, видать, Глава отмерил ему мотаться по дорогам.

Донатос на прощанье сказал:

— Ты, как был дурак-дураком, так и остался. Отпускать-то боязно. Поди, в первую же ночь обглодают где-нибудь в овраге.

Молодому обережнику стало смешно. Наставник брюзжал скорее по привычке, чем со зла. Однако теперь уже не казалось странным, что тот, кого Тамир ненавидел первые годы обучения, нынче стал ближе отца. И потому выуч успокоил креффа:

— Не обглодают.

— Да уж надеюсь. Езжай. И гляди, чтоб по уму все. Не то шкуру спущу.

Послушник кивнул, а Донатос продолжил:

— Сторожевиком быть — труд неблагодарный. Хранителей моли, чтобы не оставили тебя в этом Тихвене. Как сменят, сразу назад езжай. Ты здесь нужнее. А по пути жальники проверь, какие встретятся, а то отожрешься, опять рожа станет больше лохани.

Тамир усмехнулся, пропуская мимо ушей слова наставника про тяжкую долю сторожевиков. А зря. Жизнь показала, что крефф снова был прав. Тихвень оказался городишком далеким и многолюдным. Возле него аж четыре жальника насчитывалось. Да еще деревень и весей, заимок и хуторов по окрестностям столько, что в пору крылья себе отращивать, как у сороки, дабы поспеть везде.

Едва не каждый день прилетала вестница — то покойник где встанет, не пойми с чего, то помрет кто. Всеми днями колдун носился от веси к веси. На заду уже мозоль седлом натер, руки все изрезал, язык на наговорах отболтал, пальцы стер, наузы плетя.

Вот тогда-то и вспомнились слова Донатоса. Сладкой патокой ученье в Цитадели теперь казалось, а наставник — мамкой ласковой. Всего и дела у послушников — урок твердить да старших слушать. Ни забот тебе, ни хлопот. Ныне же только успевай оборачиваться. Иной раз вернешься в тройку, а там уж новая сорока. Переоденешься, лошадь переменишь, кусок в зубы схватишь, да и обратно.

А еще жара эта.

От нее, казалось, даже Ходящие одурели. Каждую ночь под стенами посада выли и рычали волколаки. Ратоборец едва успевал отыскивать лежки и вырезать Стаи. Замаялся. Одни глаза остались. Хвала Хранителям, что пожары еще нигде не вспыхнули. По правде, не три обережника такому городу нужны, а шестеро-семеро, вот только где набраться их…

Скорей бы зима. Там хоть упыри худо-бедно угомонятся…

Тамир еле дождался приезда Радда. Тот, загорелый дочерна, рассказывал, что задержало в пути:

— Жара… Старики мрут — тяжко им в пекло такое. Дети тонут частенько. Разок пришлось за день пятерых покойников отчитать. Утром, думал, сам не встану…

Колдун качал в ответ головой и думал, что этак его обратная дорога до Цитадели растянется на полгода.

— Лесанку опоясали, знаешь? Нет? Она Дивена по всему ратному двору катала, а потом ладонь ему ножом к земле пригвоздила, — меж тем продолжал вещать Радд. — Нэд аж пятнами весь пошел. Особливо, когда она рану при всех исцелила. Теперь говорят, будто из обережников нет ее сильнее. Ты б видел лица креффов…

Но рассказ Радда не позабавил Тамира, наоборот, вызвал прилив забытой уже тоски. Сердце тихонько ёкнуло. По сей день помнил, как та, которую он считал единственным близким человеком — другом считал! — словно подлый враг ударила в спину. Почему? За что? Как смогла променять того, с кем делила хлеб и кров, на дикую кровожадную тварь? Отчего забыла все, чему учили?

Хотя… что толку теперь былое вспоминать? Нет уж ни Тамира того, ни той Лесаны. Умерли друг для друга. Вот только колдун и по сей день не мог простить вероломства. Чтобы простить, понять надобно, а он не понимал. И тяжельше муки смертной было ему встречать ее в Цитадели, видеть виноватое лицо и жестоко пресекать неловкие попытки начать разговор, вымолить прощение, вернуть то, что по дурости сама же и растоптала.

Потому, когда отправили девушку на выселки вместе с креффом, частенько ловил себя Тамир на недостойной, немужской мысли, что лучше было бы Лесане сгинуть где-нибудь в чащобе. Так сильны оказались его обида, досада и… острое сожаление, что уже ничего между ними не будет так, как прежде.

До сих пор он помнил, как все внутри цепенело от этой мысли. Как пусто и холодно становилось на душе. Казалось, будто смерть Айлиши и предательство подруги проломили на месте сердца сквозную брешь, и с той поры в эту брешь промозглый сиверко вытягивал все, что оставалось в жизни хорошего. Даже память об этом хорошем.

А ведь были когда-то у него верная подруга Лесана и девушка по имени Айлиша. Нежная, ласковая, красивая… Но обе бросили его. Оставили один на один с холодом Цитадели. Не объяснив ничего, не попрощавшись даже. И сколько дней и ночей он провел без сна — только Хранители ведают.