Наследники Скорби - Казакова Екатерина "Красная Шкапочка". Страница 41

Койра поерзал на лавке, пригладил лысину и сказал:

— Нутром чую, добра от них не ждать…

Нэд едва не выругался: мол, настрекочи еще! Однако сдержался и вздохнул. Не припоминал он, когда последний раз посадники являлись в Цитадель с требами. У них без того дел немало, не до праздных разъездов. А тут, гляди, сколько собралось… Города и веси оставили без догляда и водительства, в путь опасный тронулись.

Пока смотритель Крепости расхаживал туда-сюда по покою и томился недобрыми предчувствиями, за дверью раздались шаги, а через миг створка распахнулась, и на пороге возникли Гляд и Сней — ратоборцы сторожевых троек. Один из Печищ, другой из Любян. Знать, совсем дело плохо, коль сразу двое воев с обозом пришли.

— Мира в дому, — вразнобой поприветствовали обережники Главу.

— Мира в пути. Да заходите, заходите.

И Нэд приобнял каждого из крепких, пропахших потом и дымом мужчин, похлопал их по спинам, радуясь видеть живыми и невредимыми.

— Ну, говорите, что там у посадников на уме? А то как снег на голову…

Сней вздохнул и отер лоб. Светлые глаза воя, обрамленные выгоревшими ресницами, казались на загорелом дочерна лице незрячими, будто бельма:

— Да с бедой они к тебе, Глава. С бедой. Зажирают Ходящие. Возле Печищ малый хутор погрызли, никто не уцелел. Ночами же подходят к городскому тыну, воют, скребутся. Посадские ропщут, говорят — Цитадель дерет три шкуры, детей забирает, а толку нет. Чуть сумерки спускаются, так мороз по коже. Ночь пережил — уже в радость.

Гляд — смуглый мужик лет тридцати, низкорослый и кривоногий — был на несколько лет моложе Снея и сейчас молчал, давая старшему высказаться, однако едва тот смолк, втерся в разговор и поддержал спутника:

— Мы что ни день, то Стаи выслеживаем. Колдуны наузы от упырей плести не успевают. От жары этой старики мрут, да и Ходящие как взбесились. Недавно волколак в ранних сумерках к деревне вышел — девку, что из леса возвращалась с подругами, на глазах у половины деревни загрыз и был таков. Там и крик поднять не успели, а она уж лежит с горлом разорванным. И ведь то не ночь была — светлое время. Люди ропщут, что нет им защиты даже за те немалые деньги, которые платят. Говорят, Цитадель поборы ведет, а на то, что от Ходящих роздыху совсем нет — ей плевать.

Койра вскочил с лавки и затряс сухим кулаком:

— Очумели, клятые! Мы кровь свою за них льем…

— Правы они, — отрубил Сней. — Кровь льем. А толку? Скоро и днем будет страшно нос за околицу высунуть!

И Нэд вдруг понял в этот миг, что в Снее и Гляде не снискать ему понимания. Эти двое молодых еще мужчин со следами застарелой усталости на лицах вымотались и сами озлобились. И на Ходящих, и на Цитадель, и на Главу. Читалось в их глазах отчаяние, какое бывает в глазах людей, вершащих непосильный для них труд, который вместо того, чтобы убывать, все тянется и тянется без конца и краю, и становится понятно — все усилия тщетны. Не будет от труда этого избавления, не будет удовлетворения от сделанного. Будут лишь усталость да глухое отчаяние.

Даже ларник — говорливый и въедливый — и тот не нашелся, что возразить, всматриваясь в такие разные, но при том одинаковые лица двух ратоборцев. Они вдвоем были младше пожившего креффа, но оба при этом казались рядом с ним дремучими стариками — такие застывшие взгляды были у обоих.

Повисла тишина. Тяжкое безмолвие нарушил короткий стук. Снова хлопнула дверь. В покой вошел, скупо кивнув прибывшим, серый от усталости Донатос. За ним тянулись остальные креффы. Хмурые, недовольные.

Глава про себя вздохнул — как дети малые. Каждый себя невиданной величиной мнит, каждый думает, будто трудится более прочих, тянет на себе весь воз, а тут оторвать от дел удумали. Донатос вон, как муха сонная; видать, едва-едва лег, как разбудили, оттого и рожа такая, будто все тут ему должны по серебряной куне.

Дарен употевший весь, только с урока.

Ихтор с кошкой на плече и руками поцарапанными.

Бьерга, пыльная с дороги, уставшая.

Руста, пропахший полынью и крапивой.

Озбра и Лашта, наспех омывшиеся, с мокрыми еще волосами.

Следом за ними прохромал к лавке Ольст.

Понятно, каждый был своим делом занят, а тут — бежать, как на пожар. Старики только радостные — им лишь бы посудачить хоть о чем, побрюзжать, возраст свое берет, никуда не денешься. Рэм и Ильд вон к Койре подсели и "шепчутся" на весь покой. Пни глухие.

Нэд поймал себя на том, что злится на каждого, кого видит.

Последним вошел Клесх.

Кому не пропасть.

И уселся, как обычно — на крайнюю лавку, ближе к двери. Ни дать ни взять — сирота Цитадельная. А в душе, поди, посмеивается над Главой. Смотритель с трудом подавил в себе гнев и обратился к хмурым обережникам:

— Вот что сказать вам хочу. Ныне пришел к нам обоз с посадскими. Сейчас они там с дороги остынут и придут. Приехали же требовать защиты и послабления в оплате.

— Чего? — взвился с лавки Рэм. — Послабления? А жить нам на что?

Нэд бросил на старого креффа такой тяжелый взгляд, что тот осел обратно, недовольно дернув подбородком, заросшим жидкой бороденкой.

— Сейчас посадники и старосты сюда поднимутся. И нам ответ перед ними держать. Что скажете?

— А что сказать? — негромким и усталым голосом отозвался из своего угла Донатос. — По мне, так пусть выплеснутся. Поорут — может, отпустит…

Он сидел, привалившись к стене и прикрыв глаза, а на потертом ремне, стягивавшем серую верхницу, болталась привязка — пеньковая веревочка с шишкой на конце. Колдун, видать, так вымотался, что попросту не замечал "украшения" вздетого ему на пояс вездесущей Светлой.

Бьерга на слова Донатоса лишь неодобрительно покачала головой. Приезжие ратоборцы, хмурые и молчаливые, стояли в стороне, слушая креффов, и будучи при этом наособицу от них.

— Не можем мы плату урезать. Едва жива Цитадель… — вновь завел свою песню Койра.

Глава досадовал. Насельники крепости молчали, привыкшие ждать окончательного решения от него. Да только у Нэда не припасено нынче решения. И греховно было возлагать принятие оного на обережников, которые, измотанные, сидели сейчас по лавкам и ломали голову над тем, что даже он не знал, как решить.

В дверь постучали.

Ну вот.

Смотритель устало потер переносицу и громко сказал:

— Входите с миром.

— Исполать, Глава, — поклонился от порога старший обоза.

Смотритель Крепости тотчас признал в мужике посадника Гродны — большого города к полудню от Цитадели. В Гродне жили аж три сторожевых тройки, так она была велика. Следом за посадником в горницу входили остальные прибывшие. В покое мигом стало тесно. Мужчины смотрели на обережников сурово, без заискивания, и в лице каждого отражалась твердая решимость стоять за свою требу насмерть.

Глава припомнил имя гродненского посадника и произнес:

— Мира в пути, Корислав, и мира под нашей кровлей. Долго ли добирались?

— Не долго, хвала Хранителям, — ответил тот, стараясь ничем не выказывать своего напряжения. — Добрались быстро, и ночи выдались спокойными.

— Что ж вы роздыху себе не дали? — мягко спросил Нэд, надеясь незаметно для Корислава выторговать себе лукавую отсрочку на раздумья. — Сходили бы омылись с дороги, выспались, а завтра бы и слово держать пришли…

Высокий крепкий мужик с бронзовой гривной на шее, стоящий рядом с Кориславом, вдруг качнул седой головой и ответил:

— Нет у нас времени, Глава, пиры пировать да кости парить. Пока мы к тебе ехали, два града без ратоборцев остались. Зажирают нас, Глава. Нас, деревни наши, веси, жен и детей. Живьем гложут, а вам и дела нет. Ни защиты от вас, ни подмоги. Только, знай, деньги отсчитывай. А у кого их нет — значит сгибнуть судьба. Не дело то. Нет в этом добра. И правды нет. Да и защита ваша, что ни день — слабее. К нам жалобщики со всех углов идут, говорят, нечисть едва не к самым домам выходит. Покойники после отчитки подымаются. За что ж мы платим?

Стоящие рядом с ним мужчины закивали.