Атлант расправил плечи. Книга 1 - Рэнд Айн. Страница 45

Он сказал себе, что должен спуститься к гостям, что родные вправе требовать от него этого, что он должен научиться получать удовольствие от того, что приятно им, – не ради себя, ради них.

Реардэн задавался вопросом, почему осознание этого не имеет над ним никакой власти, не побуждает к действию. Всю жизнь, когда бы он ни приходил к убеждению, что какой-либо его поступок будет правильным, желание действовать появлялось автоматически. «Что со мной происходит?» – спрашивал он себя. Нежелание поступать правильно – разве это не явное проявление морального разложения? Признать свою вину и при этом чувствовать лишь глубочайшее, холодное равнодушие – разве это не измена тому, что являлось источником его гордости, его жизненных сил?

Он не стал размышлять над,"ответом на этот вопрос и быстро закончил одеваться.

С тонким белым платочком в нагрудном кармане черного вечернего костюма, высокий и стройный, с присущей ему спокойной уверенностью в себе, Реардэн неторопливо спустился по лестнице в гостиную – являя собой, на радость наблюдавших за ним матрон, идеальное воплощение великого промышленника.

У подножья лестницы он увидел Лилиан. Аристократические складки лимонно-желтого вечернего платья в стиле ампир выгодно подчеркивали грациозность ее фигуры; она стояла с горделивым видом человека, полностью владеющего собой. Он улыбнулся. Ему нравилось видеть ее счастливой. Это служило своеобразным оправданием приема.

Он подошел к ней и остановился. Она никогда не надевала слишком много украшений, проявляя привитый вкус. Но сегодня вечером она разоделась – бриллиантовое ожерелье, серьги, кольца и броши. В глаза сразу бросалось, что на руках у нее ничего не было, лишь правое запястье украшал браслет из металла Реардэна. Рядом со сверкающими бриллиантами он выглядел дешевой побрякушкой, купленной в магазине бижутерии.

Переведя взгляд с ее запястья на лицо, он заметил, что она смотрит на него. Она слегка прищурилась, и он не мог определить выражения ее глаз; затуманенный, словно с поволокой взгляд был слишком многозначительным, в нем явно что-то скрывалось, но невозможно было определить что.

Ему захотелось сорвать браслет с ее руки, но он лишь покорно кивал головой в знак приветствия, пока Лилиан веселым голосом представляла ему стоявших рядом дам. Его лицо ничего не выражало.

– Что такое человек? Всего лишь набор химических Компонентов в соединении с манией величия, – говорил доктор Притчет группе гостей. Он взял с хрустального подноса канапе с икрой и, подержав его двумя пальцами, целиком засунул в рот. – Метафизические притязания человека просто нелепы. Ничтожное количество протоплазмы, полное каких-то уродливых понятий и мелочных, жалких чувств, – и это воображает себя чем-то значимым! Нет, воистину именно в этом сокрыт корень всех бед человечества.

– Профессор, а какие понятия не являются уродливыми и жалкими? – спросила жена одного автопромышленника.

– Нет таких понятий, – сказал доктор Притчет, – во всяком случае, в пределах человеческих возможностей.

– Но если мы начисто лишены каких бы то ни было хороших понятий, то каким образом мы можем определить, что наделены лишь уродливыми? Я хочу сказать – по каким критериям? – нерешительно спросил один молодой человек.

– А нет никаких критериев.

Эта фраза заставила слушателей замолчать.

– Философы прошлого были дилетантами, – продолжал доктор Притчет. – Именно нашему веку выпала участь заново определить цель философии. Она состоит не в том, чтобы помочь людям найти смысл жизни, а в том, чтобы доказать им, что его попросту не существует.

– А кто может это доказать? – с негодованием спросила симпатичная молодая девушка, отец которой владел угольной шахтой.

– Это пытаюсь сделать я, – сказал доктор Притчет. Последние три года он заведовал кафедрой философии в Университете Патрика Генри.

Лилиан Реардэн подошла к окружившим доктора Притчета гостям; ее бриллианты сверкали в свете люстр. На ее лице играла чуть обозначенная нежная улыбка, легкая, как тень.

– Человек своеволен лишь потому, что упрямо пытается докопаться до смысла своего существования, – продолжал доктор Притчет. – Но поняв однажды, что он ничтожен в сравнении с бескрайней вселенной, что его действия ничего не значат и совершенно неважно, жив он или умер, человек станет куда более… покладистым. – Он пожал плечами и потянулся за очередным канапе.

– Я хотел спросить вас, профессор, что вы думаете о законопроекте о равных возможностях? – с тревогой в голосе спросил один бизнесмен.

– А, о законопроекте… Но, по-моему, я ясно дал понять, что одобряю его, так как являюсь сторонником экономической свободы, которая невозможна без конкуренции. Следовательно, людей нужно принудить к конкуренции, а значит, мы должны держать их под контролем, чтобы заставить быть свободными.

– Но послушайте… разве одно не противоречит другому?

– В высшем философском смысле – нет. Надо научиться смотреть дальше закостенелых догм устаревшего мышления. В мире нет ничего неизменного. Все течет, все изменяется.

– Но ведь это вполне соответствует здравому смыслу, когда…

– Здравый смысл, мой дорогой друг, – самый наивный из всех предрассудков. В наше время это уже общепризнанно.

– Но я не совсем понимаю, как можно…

– Вы разделяете самое распространенное в мире заблуждение – считаете, что все можно понять. Вы не осознаете, что мир – это сплошное противоречие.

– Противоречие в чем? – спросила жена автопромышленника.

– В самом себе.

– Как это?

– Видите ли, мадам, долг мыслителя – не объяснять, а показать, что невозможно ничего объяснить.

– Да, конечно… только…

– Цель философии – не добиваться знаний, а доказать, что человек и знание несовместимы.

– Но что же останется, когда мы докажем это? – спросила молодая девушка.

– Инстинкт, – почтительно ответил доктор Притчет.

В другом конце гостиной группа гостей собралась вокруг Больфа Юбенка. Он сидел, выпрямившись на краешке кресла, пытаясь таким образом придать как можно более достойный вид своему лицу и тучному телу, которые, как правило, расплывались, когда он расслаблялся.

– Вся литература прошлого, – говорил Больф Юбенк, – была дешевым надувательством. Она приукрашивала действительность в угоду денежным мешкам, которым прислуживала. Мораль, добрая воля, великие свершения, торжество добра и человек как некое героическое существо – все это сегодня не вызывает ничего, кроме смеха. Показав истинный смысл жизни, наш век впервые за всю историю придал литературе глубину.

– А что является истинным смыслом жизни, мистер Юбенк? – застенчиво спросила молодая девушка в белом вечернем платье.

– Страдание, – ответил Юбенк. – Принятие неизбежного и страдание.

– Но почему? Люди ведь счастливы… иногда… Разве не так?

– Это лишь иллюзия, возникающая у людей, которым чужда глубина чувств.

Девушка покраснела. Богатая дама, которая унаследовала нефтеперерабатывающий завод, виновато спросила:

– Мистер Юбенк, а что нужно сделать, чтобы улучшить литературный вкус людей?

– Это первостепенная социальная проблема, – ответил Юбенк. Он считался звездой первой величины в современной литературе, но за всю жизнь не написал ни одной книги, которая разошлась бы тиражом больше трех тысяч экземпляров. – Я лично считаю, что законопроект о равных возможностях, примененный в литературе, стал бы решением этой проблемы.

– А применение этого законопроекта в промышленности вы поддерживаете? Я вот даже не знаю, что о нем и думать.

– Конечно, поддерживаю. Наша культура погрязла в болоте материализма. Люди утратили духовные ценности, обманывая друг друга в погоне за материальными благами. Они слишком хорошо живут. Но они вернутся к более благородному образу жизни, если мы научим их жить в нужде. Следовательно, нужно поумерить их алчность.

– Это мне и в голову не приходило, – извиняющимся тоном сказала дама.

– Но как вы собираетесь применить законопроект о равных возможностях в литературе, Рольф? – спросил Морт Лидии. – Для меня это что-то новое.