Атлант расправил плечи. Книга 1 - Рэнд Айн. Страница 50

Поначалу в голосе Реардэна звучали едва уловимые насмешливые нотки; сейчас он посуровел и в его словах почувствовался оттенок презрения:

– Вы начали игру в открытую. Продолжайте в том же духе. Зачем вы хотели встретиться со мной? Чтобы заставить меня понести убытки?

Франциско посмотрел ему прямо в глаза:

– Возможно – при определенных условиях.

– Ну и что же на этот раз? Золотая жила? Франциско медленно и грустно покачал головой:

– Нет, я ничего не собираюсь продавать вам. По правде говоря, я и Джеймсу Таггарту ничего не пытался продать. Он сам ко мне пришел. Вы не придете.

Реардэн усмехнулся:

– Раз уж вы так много понимаете, у нас по крайней мере есть почва для разговора. Продолжайте в том же духе. Если вы пришли не для того, чтобы сделать мне заманчивое предложение о вложении капиталов, то чего же вам нужно? Почему вы хотели встретиться со мной?

– Чтобы познакомиться.

– Это не ответ. Вы говорите то же самое, только другими словами.

– Не совсем, мистер Реардэн.

– Если только вы не имеете в виду, что хотите завоевать мое доверие.

– Нет. Мне не нравятся люди, которые говорят или думают о том, как бы завоевать доверие другого. Если человек поступает честно, ему не нужно завоевывать доверие другого, достаточно разумного анализа его действий. Тот, кто всячески пытается заручиться доверием другого, имеет нечестные намерения, независимо от того, признается он себе в этом или нет.

Реардэн с удивлением посмотрел на Франциско. Его взгляд был словно непроизвольно протянутая рука, отчаянно шарящая в поисках опоры. Этот взгляд выдавал, как сильно ему хотелось найти такого человека, как тот, которого он сейчас видел перед собой. Затем он медленно опустил веки, почти закрыв глаза, намеренно отсекая от себя и это желание, и образ собеседника. Его лицо стало жестким; на нем появилось выражение суровости, внутренней суровости, направленной на самого себя. Он выглядел строгим и одиноким.

– Хорошо, – сказал он без всякого выражения, – чего же вы хотите, если не моего доверия?

– Я хочу понять вас.

– Зачем?

– У меня есть на то причина. Но сейчас это не должно вас волновать.

– Что именно вы хотите понять?

Франциско молча смотрел в царившую за окном темноту. Зарево над заводами постепенно угасало. Осталась лишь слабая красная полоска у самого края земли, на фоне которой вырисовывались обрывки облаков, растерзанных бушующей в небе грозой. Смутные, расплывчатые очертания, исчезая, проносились в пространстве. Это были ветви деревьев, но казалось, что по небу металась ставшая зримой холодная ярость ветра.

– Эта ночь – сущий кошмар для любого животного, застигнутого грозой и не нашедшего убежища на равнине, – сказал Франциско Д'Анкония. – В такие минуты начинаешь понимать, что это такое – быть человеком.

Некоторое время Реардэн молчал, затем с ноткой удивления в голосе сказал, словно отвечая самому себе:

– Забавно…

– Что?

– Вы произнесли то, о чем я думал всего несколько минут назад…

– Неужели?

– …только я не мог до конца выразить это словами.

– Хотите, я скажу до конца?

– Давайте.

– Вы стояли и смотрели на грозу с величайшим чувством гордости, какое может испытывать человек, – потому что в эту ужасную ночь ваш дом полон летних цветов и прекрасных полуобнаженных женщин, а это доказательство вашей победы над бушующей стихией. И если бы не вы, большинство присутствующих здесь были бы брошены беспомощными посреди голой равнины на милость бушующей стихии.

– Как вы догадались?

Одновременно с вопросом Реардэн осознал, что этот человек описал не его мысли, а его самое сокровенное, потаенное чувство; и он, который никогда и никому не сознался бы в своих чувствах, признал это своим вопросом. Он увидел, как в глазах Франциско промелькнули едва уловимые искорки.

– Что вы можете знать о такой гордости? – резко спросил Реардэн, словно презрение, прозвучавшее во втором вопросе, могло перечеркнуть доверие, которое было в первом.

– Когда-то я чувствовал то же самое. Я был тогда очень молод.

Реардэн взглянул на него. В лице Франциско не было ни насмешки, ни жалости к себе; изящные, точеные черты и чистые голубые глаза сохраняли полное спокойствие, – это было открытое лицо человека, готового принять любой Удар.

– Почему вам хочется говорить об этом? – спросил Реардэн, неохотно поддавшись мимолетному наплыву сочувствия.

– Скажем – из благодарности, мистер Реардэн.

– Из благодарности мне?

– Если вы ее примете.

– Я не просил благодарности. Я в ней не нуждаюсь, – сказал Реардэн ожесточившись.

– А я и не сказал, что вы нуждаетесь в ней. Но из всех, кого вы укрыли от сегодняшней грозы, кроме меня, вас никто не поблагодарит, если вы примете благодарность.

После минутного молчания Реардэн спросил:

– К чему вы клоните? – Его голос звучал низко, почти угрожающе.

– Я хочу привлечь ваше внимание к внутренней сути тех, ради кого вы работаете.

– И это говорит человек, который за всю свою жизнь и дня честно не проработал! – В презрительном тоне Реардэна прозвучало облегчение. Сомнения в правильности своего мнения о личности Д'Анкония несколько обезоружили его. Он вновь обрел уверенность в себе. – Вы все равно не поймете, если я скажу, что человек, работающий по-настоящему, делает это для себя и только для себя, даже если он тащит на своем горбу сотни таких трутней, как вы. Теперь я скажу вам, о чем вы думаете. Валяйте, скажите, что это порочно, что я эгоист, что я тщеславный, бессердечный, жестокий. Да, я такой. Только не надо мне заливать насчет труда во благо других. Я работаю только ради себя.

Впервые за все время он заметил, что Франциско отреагировал на его слова, – в его глазах появилась заинтересованность.

– Из всего сказанного вы не правы лишь в том, что позволяете называть это пороком. – Пока Реардэн в недоумении молчал, Франциско указал в сторону заполнившей гостиную толпы. – Почему вы готовы тащить их?

– Потому что они всего лишь кучка беспомощно барахтающихся младенцев, отчаянно цепляющихся за жизнь, в то время как я – я даже не замечаю их тяжести.

– А почему вы не скажете им это? –Что?

– Что вы работаете ради себя, не ради них.

– Они это знают.

– О да! Они знают. Каждый из них знает это. Но они думают, что вы этого не знаете. И все их усилия направлены лишь на одно – чтобы вы этого никогда не узнали.

– А какое мне дело до того, что они думают? Почему это должно меня беспокоить?

– Потому что это битва, в которой человек должен четко определить, на чьей он стороне.

– Битва? Какая битва? Я с безоружными не сражаюсь.

– Так ли они безоружны? У них есть оружие против вас. Это их единственное оружие, но оно ужасно. Подумайте как-нибудь, что это за оружие.

– Да? И в чем же, по-вашему, оно проявляется?

– Хотя бы в том, что вы так непростительно несчастны.

Реардэн мог стерпеть любые упреки, нападки, осуждение, единственной неприемлемой для него реакцией была жалость. Приступ рвущегося наружу гнева вернул его к действительности. Он заговорил, стараясь не выдать обуревавших его чувств:

– Чего вы хотите? Чего добиваетесь?

– Скажем так, я хочу подсказать вам слова, которые в свое время вам понадобятся.

– Зачем вы говорите со мной на эту тему?

– В надежде на то, что вы запомните наш разговор.

Реардэн понял, что источником его гнева был тот непостижимый факт, что он позволил себе получать удовольствие от этого разговора. У него возникло смутное ощущение измены, какой-то неведомой опасности.

– Неужели вы надеетесь, что я забуду, кто вы такой? – спросил он, понимая, что именно об этом и забыл.

– Я рассчитываю, что вы вообще не будете думать обо мне.

Кроме гнева Реардэн испытывал еще одно чувство, в котором не признавался себе, о котором не думал и сущность которого не пытался определить; знал лишь, что это боль. Если бы он полностью осознал его, то понял бы, что все еще слышит голос Франциско, говорящий ему: «Кроме меня, вас никто не поблагодарит, если вы примете благодарность…» Реардэн слышал эти слова, этот торжественный, тихий голос и свой необъяснимый ответ, словно что-то внутри него хотело закричать «да» и принять, сказать этому человеку, что он принимает, что он нуждается в этом, хотя он и сам не мог сказать, в чем нуждается, потому что это была не благодарность, и он знал, что Франциско тоже имел в виду совсем другое.