Атлант расправил плечи. Книга 2 - Рэнд Айн. Страница 106

Тут уж деревенскому дурачку и тому не надо было объяснять то, чего пытались не заметить поколения профессоров. Какая польза электростанции от наших двигателей, если они внезапно останавливались? А каково будет человеку, лежащему в этот момент на операционном столе? Что станется с пассажирами самолета, турбина которого остановится в воздухе? Если владелец электростанции, пилот самолета, хирург купят наш товар не из-за его качества, а чтобы помочь нам, будет ли это правильным, нравственным поступком?

Однако установления именно такой морали по всей земле хотели профессора, политические руководители и мыслители. Если это привело к таким последствиям в маленьком городе, где все друг друга знали, задумайтесь – что может произойти в мировом масштабе? Представьте себе, на что это будет похоже, если вы будете вынуждены жить и работать, находясь в зависимости от всех катастроф и всех симулянтов земного шара. Работать. И если кто-то где-то недоделал свою работу, вы должны отвечать за это. Работать, не имея возможности разогнуть спину, работать тогда, когда пища, одежда, дом, удовольствия – все зависит от мошенничества, голода, от любой эпидемии – от всего, что только может случиться на земле. Работать, не надеясь на дополнительный паек, покуда все камбоджийцы не наедятся досыта, а все патагонцы не выучатся в колледжах. Работать, когда каждое родившееся существо может в любой момент предъявить тебе счет на любую сумму – люди, которых никогда не увидишь, потребности которых никогда не узнаешь, чьи способности или лень, порядочность или мошенничество никак не распознаешь, да и не будешь иметь права интересоваться этим, просто работать, работать и работать – и предоставить всяким айви и джеральдам решать, чей желудок будет переваривать усилия, мечты и дни твоей жизни. И это моральный кодекс, который мы должны принять? Это – нравственный идеал?

Что ж, мы попробовали его – и наелись досыта. Агония длилась четыре года, с первого собрания до последнего, и закончилась так, как и должна была закончиться – банкротством. На последнем собрании одна Айви Старнс пыталась держаться вызывающе. Она произнесла короткую злобную речь, в которой заявила, что план провалился из-за того, что его не приняла вся страна, что отдельная организация не может добиться успеха в эгоистичном алчном мире, что план – это благородный идеал, но человеческая природа недостаточно хороша для него. Молодой парень – тот, которого в первый год наказали за то, что он подал нам полезную идею, пока мы сидели молча, вскочил и бросился прямиком к Айви Старнс на трибуну. Он не произнес ни слова, просто плюнул ей в лицо. Это был конец благородного плана и компании "Твентис сенчури".

Бродяга говорил так, словно облегчил душу после долгих лет молчания. Дэгни знала, что это дань признательности ей: он никак не поблагодарил ее за доброту, и казалось, был безразличен ко всякой человеческой надежде, но все же что-то в нем было задето, и откликом стала эта исповедь – отчаянный крик возмущения несправедливостью, сдерживаемый годами и прорвавшийся при встрече с человеком, в чьем присутствии призыв к справедливости не будет безнадежным. Похоже, жизнь, от которой он почти отрекся, была возвращена ему тем самым необходимым, в чем он нуждался: пищей и обществом разумного существа.

– Но при чем здесь Джон Галт? – спросила Дэгни.

– А… – произнес он, вспоминая. – Да…

– Вы хотели объяснить мне, почему люди начали задавать этот вопрос.

– Да… – Его взгляд устремился в пространство, словно на картину, которую он изучал годами, но она так и осталась неразгаданной; на его лице застыло странное выражение озадаченности и ужаса.

– Вы собирались рассказать мне, кто такой Джон Галт, о котором все говорят, – если он вообще существовал.

– Надеюсь, что нет, мэм. То есть надеюсь, что это просто совпадение, фраза, не имеющая значения.

– Но вы что-то предполагаете. Что?

– Это было… это случилось на первом собрании "Твентис сенчури". Может, это послужило началом, может, нет. Не знаю… Собрание проводилось весенним вечером, двенадцать лет назад. Нас сбежалось шесть тысяч человек, толпящихся вокруг открытой трибуны, устроенной на стропилах. Мы только что проголосовали за новый план и находились в возбужденном состоянии, шумели, приветствовали громкими возгласами победу народа, угрожали неведомым врагам, чуть не лезли в драку, как забияки с нечистой совестью. Сверху нас ослепляли снопы белого электрического света, и мы пребывали в раздраженном возбуждении – опасная, грозная толпа. Джеральд Старнс, он председательствовал, то и дело стучал молоточком, призывая к порядку, и мы слегка успокаивались, но только слегка, и можно было видеть, как вся толпа неустанно двигалась из стороны в сторону, словно вода в качающейся кастрюле.

"Это решающий момент в истории человечества! – перекрывая шум, вопил Джеральд Старнс. – Помните, что никто не может теперь покинуть это место, так как каждый принадлежит остальным по нравственному закону, который мы все признаем!"

"Я не признаю", – сказал какой-то человек и встал. Это был один из молодых инженеров. Никто не знал о нем ничего конкретного. Этот человек всегда держался в стороне, и, когда он встал, воцарилась мертвая тишина – из-за того, как он держал голову. Высокий и худой, помню, я подумал, что ничего не стоит сломать ему шею, но все мы тогда испугались. Он стоял как человек, уверенный в своей правоте.

"Я покончу с этим – раз и навсегда", – сказал этот парень.

Его голос был чист и не выражал никаких чувств. Больше он ничего не произнес и направился к выходу. Он шел к выходу, залитый белым светом, не торопясь и не обращая внимания на нас. Никто не дернулся, чтобы остановить его. Только Джеральд Старнс закричал ему вслед:

"Каким образом?"

Тот повернулся и ответил:

"Я остановлю двигатель, который приводит в движение этот мир".

И ушел. Больше мы его никогда не видели, даже не слышали, что с ним сталось. Но годы спустя, увидев, как на гигантских заводах, стоявших прочно, как скалы, многие поколения, гаснет свет, увидев, как закрываются ворота и останавливаются конвейеры, как пустеют дороги и пересыхает поток машин, словно тайная сила останавливала двигатель мира, а мир потихоньку разлагался, подобно телу, которое покинула душа, – тогда мы начали удивляться и вспоминать того парня. Мы принялись расспрашивать друг друга, те, кто слышал, как он заявил об этом. Мы начали думать, что этот парень сдержал свое слово, что он, видевший и знавший правду, которую мы отказались признать, стал тем возмездием, которое мы вызвали на свою голову, мстителем, человеком справедливости, которую мы отвергли. Мы начали думать, что он проклял нас и его приговора не избежать, что нам не избавиться от этого человека. И это было ужаснее всего, потому что он не преследовал нас, мы сами вдруг стали его искать; он просто бесследно исчез. Мы нигде не находили ответа на вопрос о нем. Мы не понимали, с помощью какой невероятной силы он совершил то, что обещал. Этому не было объяснения. Мы вспоминали о том парне всякий раз, когда видели очередной крах, который никто не мог объяснить, получали еще один удар, теряли еще одну надежду; всякий раз, когда ощущали себя охваченными мертвой, цепенящей мглой, покрывающей всю землю. Видно, люди услышали наш вопрос, наш крик отчаяния. Они не знали, что мы имеем в виду, но прекрасно осознавали, какое чувство заставляло нас кричать.

Они тоже чувствовали, как что-то исчезает из мира. Может, поэтому они и начали произносить эту фразу всякий раз, когда захлебывались безнадежностью. Хотелось бы думать, что я не прав, что эти слова ничего не значат, что за гибелью человечества не стоит сознательное намерение или мститель. Но когда я слышу, как все повторяют этот вопрос, мне становится страшно. Я думаю о человеке, который сказал, что остановит двигатель мира. Видите ли, его звали Джон Галт.

* * *

Дэгни проснулась из-за того, что звук колес изменился. Теперь она слышала беспорядочный стук с неожиданным скрипом и коротким резким треском, звук, похожий на ломаный истерический смех, сопровождающийся судорожными подергиваниями. И не глядя на часы, Дэгни поняла, что поезд идет по линии "Канзас вестерн" и сейчас свернул на длинный объездной путь южнее Кирби, штат Небраска.