Источник. Книга 1 - Рэнд Айн. Страница 25

Миссис Китинг знала Кэтрин по Стентону и страстно надеялась, что Питер о ней забудет. Теперь она знала, что он не забыл Кэтрин, хотя редко говорил о ней и не приглашал к себе домой. Миссис Китинг никогда не упоминала имени Кэтрин. Зато она непрестанно заводила речь о нищих девицах, которые подцепляют на крючок блестящих молодых людей, о многообещающих юношах, чье завидное будущее было загублено женитьбой на абсолютно неподходящих женщинах. Она читала ему вслух каждое газетное сообщение о том, что та или иная знаменитость разводится со своей женой-плебейкой, которая никак не может соответствовать высокому общественному положению мужа.

Направляясь к дому Кэтрин, Китинг задумался об их редких свиданиях. Ни в одном из них не было ничего значительного, но из трех лет, проведенных им в Нью-Йорке, именно эти дни запали ему в память.

Когда она открыла ему дверь, он увидел посреди гостиной ее дяди груду писем, беспорядочно разбросанных по всему ковру, портативную пишущую машинку, газеты, коробки, ножницы и баночку с клеем.

— Боже мой! — сказала Кэтрин, неловко бухнувшись на колени посреди всего этого беспорядка.

Она посмотрела на него, улыбнулась обезоруживающей улыбкой, прикрывая руками бумажные кипы. Ей было почти двадцать лет, но сейчас она выглядела ничуть не старше семнадцати.

— Садись, Питер. Я думала, что закончу до твоего прихода, но кажется, не успела. Тут письма от дядиных поклонников и вырезки из прессы. Мне надо все рассортировать, ответить на письма, разложить по папкам, написать благодарственные записочки… Видел бы ты, что ему пишут! Это чудо что такое! Да не стой там! Садись, пожалуйста. Я через минутку закончу.

— Ты уже закончила, — сказал он, взял ее на руки и отнес в кресло.

Он обнимал ее, целовал, а она смеялась от счастья, уткнувшись лицом ему в плечо. Он сказал:

— Кэти, ты такая несносная дурочка, и у тебя так сладко пахнут волосы!

Она сказала:

— Питер, не двигайся. Мне так хорошо.

— Кэти, я хочу тебе сказать. У меня сегодня замечательный день. Было официальное открытие здания Бордмена. Ты его знаешь, это на Бродвее. Двадцать два этажа и готический шпиль. У Франкона было несварение, и я пошел на открытие как его представитель. Я же как-никак проектировал этот дом и… Впрочем, ты же об этом ничего не знаешь.

— Все я знаю, Питер! Я видела все твои дома. У меня есть их фотографии. И я составляю из них памятный альбом, вроде дядиного… Ой, Питер, как это здорово!

— Что здорово?

— Дядины альбомы, письма, вот это все… — Она вытянула руки над бумагами, разбросанными по полу, будто желая их обнять. — Ты только подумай, письма идут со всей страны, от совершенно незнакомых людей, для которых он, оказывается, так много значит. А я вот ему помогаю, я, ничего собой не представляющая, — а какая на мне ответственность! Это так важно, так ответственно, касается всей страны, и все наши личные дела — такие мелочи по сравнению с этим!

— Ах вот как? Это он тебе так сказал?

— Ничего он мне не говорил. Но невозможно ведь прожить с ним несколько лет и не перенять хотя бы частичку его… его замечательной самоотверженности.

Ему захотелось рассердиться, но он увидел ее сияющую улыбку, глаза, в которых светился незнакомый огонь, и ему оставалось только улыбнуться в ответ.

— Я вот что скажу, Кэти. Тебе это очень идет, чертовски идет. Знаешь, ты выглядела бы просто сногсшибательно, если бы научилась хоть чуточку разбираться в одежде. Когда-нибудь я силком отволоку тебя к хорошему портному. Я хочу представить тебя Гаю Франкону. Он тебе понравится.

— Да? А ты, по-моему, говорил, что не понравится.

— Неужели? Значит, тогда я не знал его по-настоящему. Он отличный мужик. Я хочу познакомить тебя со всеми. Тебе будет… Эй, куда ты?

Она обратила внимание на стрелки его наручных часов и тихонечко попятилась от него.

— Я… Питер, скоро девять, а мне надо все закончить до прихода дяди Эллсворта. Он придет к одиннадцати — выступает на собрании профсоюза. Я буду разговаривать с тобой и одновременно работать. Ты не против?

— Конечно, против! Пошли они к черту, поклонники твоего драгоценного дядюшки! Пусть сам с ними разбирается. А ты сиди где сидишь.

Она вздохнула, но послушно положила голову ему на плечо.

— Не смей так говорить о дяде Эллсворте. Ты его совсем не знаешь. Читал его книгу?

— Да. Читал. Замечательная, гениальная книга. Но куда бы я ни пошел, везде только и разговоров, что о ней. Так что, если ты не возражаешь, давай переменим тему.

— Ты все еще не хочешь познакомиться с дядей Эллсвортом?

— Я? С чего ты взяла? Очень хочу.

— Ах так…

— А что?

— Но ты как-то сказал, что не хочешь знакомиться с ним через меня.

— Правда? И как ты только запоминаешь всю чепуху, которую мне случается наговорить?

— Питер, теперь я не хочу, чтобы ты знакомился с дядей Эллсвортом.

— Почему?

— Не знаю. Наверное, это глупо, но я просто не хочу. А почему — не знаю.

— Ну так и не надо. Сам познакомлюсь с ним в свое время. Кэти, слушай, я вчера стоял у окна в своей комнате и думал о тебе, и мне так захотелось, чтобы ты была рядом. Я чуть не позвонил тебе, но было уже поздно. Иногда мне так без тебя бывает тоскливо, и я…

Она слушала, обвив руками его шею. А потом он увидел, как она, скользнув взглядом мимо него, вдруг открыла рот от ужаса. Кэтрин вскочила, пробежала через комнату, опустилась на четвереньки, заползла под письменный стол и достала оттуда бледно-лиловый конверт.

— Что еще такое? — сердито спросил он.

— Очень важное письмо, — сказала она, не поднимаясь с колен и сжав конверт в своем кулачке. — Это очень важное письмо, и оно очутилось под столом, чуть ли не в мусорной корзине. Я бы его выкинула и не заметила. Это от бедной вдовы. У нее пятеро детей, и старший хочет быть архитектором, а дядя Эллсворт собирается устроить ему стипендию.

— Так, — сказал Китинг, поднимаясь с кресла. — С меня довольно. Пошли отсюда, Кэти. Прогуляемся. На улице сейчас чудесно. А здесь ты сама не своя.

— Ой, здорово! Пойдем гулять.

На улице стояла сплошная пелена из мелких, сухих, невесомых снежинок. Она неподвижно висела в воздухе, заполняя узкие проемы улиц. Питер и Кэтрин шли, прижавшись друг к другу, и их следы оставляли длинные коричневые лунки на белых тротуарах.

На Вашингтон-сквер [37] они присели на скамейку. Площадь окутал снег, отрезав их от окружающих домов, от раскинувшегося позади города. Через тень арки мимо них пролетали точечки огней — белых, зеленых, тускло-красных.

Кэтрин сидела, прижавшись к Питеру. Он смотрел на город. Этого города он всегда боялся, не перестал бояться и сейчас. Правда, у него были два не очень сильных защитника — снег и девушка рядом с ним.

— Кэти, — прошептал он. — Кэти…

— Я люблю тебя, Питер…

— Кэти, — произнес он без колебаний, — мы помолвлены, да? Он увидел легкое движение ее подбородка, сначала вниз, а потом вверх, и с ее губ слетело одно только слово.

— Да, — проговорила она настолько спокойно и серьезно, что голос ее мог бы со стороны показаться безразличным.

Она никогда не задавала себе вопросов о собственном будущем, ведь вопросы означают наличие сомнения. Но, произнося «да», она понимала, что долго ждала этого момента и может все погубить, если даст волю чувствам и признает, что очень счастлива.

— Через год или два, — сказал он, сжимая ее ладонь, — мы поженимся. Как только я встану на ноги и окончательно обоснуюсь в фирме. Мне же надо еще и о матери заботиться, но через год все образуется. — Он говорил нарочито бесстрастно, чтобы не спугнуть ощущение переживаемого чуда.

— Я подожду, Питер, — прошептала она. — Нам незачем спешить.

— Мы никому не скажем, Кэти… Это будет наша тайна, только паша, пока… — И тут он замер, пораженный одной мыслью, тем более неприятной, что он был не в силах доказать, что эта мысль до сего момента ему в голову не приходила. И все же он мог честно признаться себе, что это, как ни странно, было именно так. Он резко отстранил Кэтрин и сердито спросил: — Кэти, ты не думаешь, что :»то из-за твоего чертова великого дядюшки?