Мы - живые - Рэнд Айн. Страница 63

Но Лео прибавил в весе пять фунтов, и врачи были довольны.

Бывали моменты, когда ей казалось, что она на самом деле видит, как рот его растягивается в улыбку, видела ловкое, повелительное движение длинной, тонкой руки. Она видела это в мгновения более краткие, чем молния, и затем каждый ее мускул кричал от боли так громко, что ей казалось, что не одна она слышит это.

Но Лео писал ей.

Она читала его письма, стараясь вспомнить интонацию голоса, которым он произносил бы каждое слово. Она раскладывала вокруг себя все эти письма и сидела с ними в комнате, словно с живым человеком.

Он возвращался назад, вылечившимся, сильным, спасенным. Она жила восемь месяцев ради этой телеграммы. Она никогда не заглядывала дальше. Дальше этой телеграммы не было будущего.

Поезд из Крыма опаздывал.

Кира стояла на платформе неподвижно, глядя на пустые рельсы — две стальных полосы, которые превращались в медь где-то далеко впереди, в чистом, летнем закате. Она боялась взглянуть на часы и узнать то, чего она и страшилась больше всего: что поезд безнадежно, на неопределенное время, опаздывает. Платформа дрожала под скрипящими колесами тяжелого товарного состава. 1де-то в длинном стальном туннеле чей-то голос скорбно выкрикивал через ровные отрезки времени одни и те же слова, которые сливались и одно, словно птица выкрикивала в сумерках: «Гришка, толкай ее…» Чьи-то ботинки лениво, бесцельно прошаркали позади нее. На другой стороне женщина сидела на каком-то тюке, склонив голову. Стеклянные панели ангара над головой Киры становились какими-то уныло-оранжевыми. Тот же голос заунывно выкрикивал: «Гришка, толкай ее…»

Когда Кира пришла в контору начальника вокзала, его помощник резко ответил, что поезд сильно опаздывает, что это — неизбежная задержка, недоразумение на каком-то узловом пункте; и поезд никак не придет раньше завтрашнего утра.

Она еще немного постояла на платформе бесцельно, не желая уйти с того места, где она так живо почувствовала присутствие Лео. Потом она медленно пошла прочь, спустилась по лестнице; ее руки совсем обессилели, ноги неуверенно задерживались на каждой ступеньке.

Далеко внизу, в конце улицы, небо разлилось плоской полосой яркого, чистого, неподвижного желтого цвета, как пролитый желток яйца, и улица казалась коричневой и широкой в теплых сумерках. Она медленно пошла прочь.

Она увидела знакомый угол, прошла мимо, затем вернулась и пошла в другом направлении, к дому Дунаевых. Этот вечер нужно было чем-то заполнить.

Дверь открыла Ирина. Ее волосы были растрепаны, но на ней было новое платье из батиста в белую и черную полоску, и ее усталое лицо было аккуратно напудрено.

— Кира! Вот это да! Какой сюрприз! Входи. Снимай пальто. Я тебе что-то — кого-то сейчас покажу. А как тебе нравится мое новое платье?

Кира вдруг засмеялась. Она сняла пальто: на ней было точно такое же платье из черно-белого батиста.

Ирина глотнула воздух:

— О… О, черт! Когда это ты купила?

— С неделю назад.

— Я-то думала, что если куплю платье с такими простыми полосами, то не так уж много народа будет ходить в таких же, но в первый же раз, как я его надела, я встретила трех дам в таких же платьях, и все это за какие-нибудь пятнадцать минут… Да ладно, что толку теперь говорить?.. Ой, да заходи же!

В столовой окна были открыты, комната казалась просторной и свежей из-за мягкого гула, доносящегося с улицы. Василий Иванович поспешно встал, улыбаясь, роняя инструменты и кусок дерева на стол. Виктор поднялся, полный достоинства, и поклонился ей. Высокий, светловолосый крепкий молодой человек вскочил на ноги и встал неподвижно, в то время как Ирина объявила:

— Двое маленьких близнецов из советского исправительного заведения!.. Кира, позволь представить Сашу Чернова. Саша, это моя двоюродная сестра, Кира Аргунова.

Рука Саши была большой и твердой, а его рукопожатие слишком сильным. Он застенчиво улыбнулся робкой, искренней, обезоруживающей улыбкой.

— Саша, это — действительно редкий случай, — сказала Ирина. — Редкая гостья. Петроградская отшельница.

— Ленинградская, — поправил Виктор.

— Петроградская, — повторила Ирина. — Как поживаешь, Кира? И говорить не хочу, как я всегда рада тебя видеть!

— Ужасно рад познакомиться с вами, — пробормотал Саша.

— Я так много слышал о вас.

— Нет никаких сомнений, — сказал Виктор, — в том, что Кира

— самый популярный человек в городе — и даже в партийных кругах.

Кира резко взглянула на него, но он приятно улыбался:

— Очаровательные женщины всегда были соблазнительной темой для восхищенного шепота. Как мадам Помпадур, например. Очарование опровергает марксистскую теорию: оно не знает классовых различий.

— Замолчи, — сказала Ирина. — Я не знаю, о чем ты говоришь, но уверена, что о чем-то низком.

— Вовсе нет, — сказала Кира спокойно, глядя Виктору в глаза.

— Виктор очень льстит мне, хотя и преувеличивает.

Саша неуклюже подвинул стул для Киры и молча предложил ей сесть, махнув рукой и беспомощно улыбнувшись.

— Саша изучает историю, — сказала Ирина, — вернее, изучал. Его вышвырнули из университета за то, что он пытался мыслить в стране свободной мысли.

— Я хочу, чтобы ты поняла, Ирина, — сказал Виктор, — что я не потерплю таких замечаний в моем присутствии. Я хочу, чтобы партию уважали.

— Ой, да брось ты играть, как на сцене! — резко сказала Ирина.

— В парткоме тебя не услышат!

Кира заметила долгий молчаливый взгляд Саши, брошенный на Виктора. В стальных голубых глазах Саши не было ни робости, ни дружелюбия.

— Очень жаль, что так получилось с вашей учебой, Саша, — сказала Кира, почувствовав вдруг, что он ей нравится.

— Я не придаю этому большого значения, — медленно произнес Саша размеренным, убежденным тоном. — Это, действительно, было не существенно. Есть некоторые поверхностные обстоятельства, которые диктатура может контролировать. Но есть некоторые ценности, которые она не сможет ни постигнуть, ни покорить.

— Ты откроешь, Кира, — холодно улыбнулся Виктор, — что у тебя и Саши есть много общего. Вы оба склонны презирать элементарную осторожность.

— Виктор, пожалуйста… — начал Василий Иванович.

— Отец, я имею право полагать, пока я кормлю эту семью, что мои взгляды…

— Кого это ты кормишь? — спросил тоненький голосок из соседней комнаты. Ася появилась на пороге, ее чулки обвисли на худых лодыжках, в одной руке она держала лоскутки разрезанного журнала, а в другой — ножницы. — Хорошо бы, если бы действительно кормил. Я все время голодна, а Ирина никогда не дает мне добавки супа.

— Отец, надо что-то делать с этим ребенком, — сказал Виктор.

— Она растет лодырем. Если бы она вступила в детскую организацию, например, в пионеры…

— Виктор, давай не будем снова обсуждать это, — спокойно, но твердо прервал его Василий Иванович.

— Вот еще, не хочу я быть никакой вонючей пионеркой, — сказала Ася.

— Ася, вернись в свою комнату, — приказала ей Ирина, — или я уложу тебя спать.

— Кого на помощь звать будешь? — заявила Ася, исчезая за дверью.

— На самом деле, — сказал Виктор, — если я могу учиться так, как я учусь, и, к тому же, работать и снабжать деньгами всю родню, то не понимаю, почему Ирина не может сладить с одним-единственным ребенком?

Никто не ответил.

Василий Иванович склонился над куском дерева, который он до этого резал. Ирина рисовала ручкой ложки на старой скатерти. Виктор поднялся:

— Извини, Кира, что покидаю такую редкую гостью, но я должен идти. Меня пригласили на ужин.

— Конечно, — сказала Ирина. — И позаботься, чтобы та, которая тебя пригласила на ужин, не позаимствовала столовое серебро из комнаты Киры.

Виктор ушел. Кира заметила, что инструменты дрожат в морщинистых пальцах Василия Ивановича.

— Что это вы делаете, дядя Василий?

— Раму, — Василий Иванович поднял голову, гордо показывая свое изделие, — для одной из картин Ирины. Это — хорошие картины. Стыдно, что они портятся и пылятся в ящике стола.