Подумай дважды (Think Twice) - Рэнд Айн. Страница 53

— Ты сделала это. И вполне понятно.

— Пожалуйста, Говард, не смотри на меня так! Я же не.... Я не критикую тебя. Наоборот, стараюсь понять. Я знаю, чего ты хочешь от жизни. Мне хочется того же. Потому я и люблю тебя Но, Говард! Нельзя же постоянно быть таким! Более, не все же время! Порой надо оставаться человеком.

— Что?

— Человеком! Надо уметь расслабляться. От героизма устаешь.

— Что во мне может быть героического?

— Ничего. И все!.. Нет, ты ничего не делаешь. Ничего не говоришь. Я не знаю. Все это сводится лишь к тому, как люди чувствуют себя в твоем окружении.

— И как же?

— Ненормально. Сверхнормально. Словно шагая по струне. Когда я с тобой — всегда приходится делать выбор. Выбор между тобой и всем остальным миром. А я не хочу выбирать. Мне страшно, потому что я слишком страстно желаю тебя, но при этом не хочу ставить крест на всех остальных, на всем остальном. Я хочу быть частью этого мира. Я им нравлюсь, они теперь узнают меня, и я больше не хочу быть для них чужой. В мире столько всего прекрасного, веселого и приятного. В нем необязательно постоянно с чем-то бороться и от чего-то отрекаться. Так вовсе не обязательно жить. А с тобой — иного выбора нет.

— И от чего я когда-либо отрекался?

— О, да ты никогда не станешь этого делать. Ты пойдешь по трупам в погоне за тем, чего хочешь. Но ты отрекаешься от чего-то, попросту не желая этого. От того, что твои глаза попросту не видят, от того, чего ты сроду видеть не мог.

— А тебе не приходило в голову, что невозможно вобрать в себя два настолько разных видения мира?

— Все могут, но не ты. Ты так стар, так серьезен... Есть в тебе и еще кое-что. То, что ты сказал о моем общении с людьми. Послушай, Говард, разве другие люди вообще ничего не значат для тебя? Я знаю, некоторые тебе нравятся, некоторых ты не переносишь, но между этими двумя чувствами для тебя почти нет разницы. И это просто ужасает. Все вокруг для тебя — как чистые листы бумаги. Они существуют, но тебя не заботят абсолютно ничем. Ты настолько замкнут в себе, настолько полон собой же. Это невыносимо. Все мы как-то реагируем друг на друга, и я не ратую за то, чтобы мы становились рабами общения, поддавались влиянию или менялись под напором других людей, совсем нет. Но мы должны хотя бы реагировать на них. А ты не делаешь и этого. Нас волнуют другие люди. Тебя нет. Ты не относишься к людям с ненавистью — вот вся горькая ирония этого. Если бы ненавидел, то это было бы легко принять. Но ты поступаешь хуже. Ты дьявол во плоти. Ты настоящий враг всего человечества — ведь твоему оружию нечего противопоставить — ты и твое невыразимое, омерзительное, бесчеловечное равнодушие!

Она стояла и ждала, словно отвесив ему пощечину и торжественно ожидая ответного действия. Он взглянул на нее. Она заметила, как приоткрылся его рот, как на мгновение лицо его стало снова молодым и непосредственным, и первое время даже не могла поверить, что он смеется. Не поверила она и тому, что он сказал следующее:

— Мне жаль, Веста.

Затем она испугалась. И он сказал очень мягко: — Я не хотел, чтобы мы пришли к этому. Думаю, я также знал и то, что все же придем, с самого начала. Мне жаль. Есть шансы, которыми мне следует использовать. Пойми, я слаб, как и все. Я и не замкнут в должной мере, и недостаточно уверен. Порой я вижу надежду, хотя мне не следовало бы. А теперь забудь меня. Это будет легче сделать, чем тебе кажется сейчас.

— Ты... ты же не имеешь в виду, что хочешь... чтобы я ушла от тебя?

— Имею.

— Нет. Говард! Только не так! Не сейчас!

— Именно так и не иначе, Веста. Сейчас же.

— Но почему?

— Ты знаешь почему.

— Говард...

— Думаю, ты знаешь и то, что позже будешь этому рада. Может, даже завтра. Просто забудь меня. Но если ты надеешься, что меня кто-то еще сможет увлечь... Что ж, вынужден сказать тебе, что мне жаль.

— Нет, тебе не жаль. Не терять меня.

— Нет, больше не жаль. Но видеть, что с тобой случится... нет. Этого тоже не хочу. Возможно, хочу видеть лишь то, чего никогда уже не случится с тобой.

— Чего же?

— Именно этого тебе не стоит знать. А потому забудь.

— Ох, Говард! Говард...

Ее голос надломился, словно одним стремительным ударом на нее наконец обрушилось осознание того, что произошло. Она стояла, опустив плечи и бессильно двигая руками, будто все ее сознание перетекло в них. а она не знала, куда их деть, не чувствуя опустевшего тела. Она смотрела на него ясными, слишком ярко блестящими глазами, рот ее скривился, и Веста медленно, с заметным усилием сглотнула, словно вкладывая в это движение весь остаток сил, пытаясь убедить себя в том, что хотя бы ее горло еще способно двигаться. Она была вне себя от беспомощности и потрясения, словно раненое животное, не понимающее, что произошло, и почему же ему должно быть больно, и откуда пришла эта боль.

— Говард... — прошептала она мягко, безо всяких эмоций, без ненужного пояснения, будто обращаясь к себе, а не к нему. — Забавно... что происходит? Это не могло произойти просто так... но ведь произошло... Кажется, мне больно, Говард... ужасно больно... Мне хочется заплакать или еще что-нибудь... но я не могу... Что происходит?.. Перед тобой я не могу ничего этого сделать... Мне хочется сказать что-нибудь... Мне следовало бы... ведь так не бывает... но я не могу... Забавно... не правда ли?.. Понимаешь?

— Да, — так же мягко ответил он.

— Тебе тоже больно? — спросила она, слегка оживившись, как будто нашла во всем этом извращенную пользу. — Больно? Должно ведь быть больно!

— Да, Веста.

— Нет, неправда! Это звучит не так, как если бы тебе.. Ты не чувствуешь боли. Никогда не чувствуешь!

— Похоже, что нет.

— Почему, Говард? Зачем так поступать? Когда ты мне так нужен!

— Чтобы положить этому конец, пока мы не возненавидели друг друга. Ты уже переступила эту черту.

— Нет, Говард! Нет! Я не делала этого! Только не сейчас! Неужели ты мне не веришь?

— Верю. Просто не сейчас. Поверю, когда ты выйдешь из этой комнаты. И во все остальное время.

— Говард, я попытаюсь...

— Нет, Веста. С этим нельзя пытаться, лишь смириться. Тебе лучше уйти, сейчас же.

— Говард, тебе... не жалко меня? Я знаю, это звучит ужасно. И я бы не хотела слышать это от кого-либо еще. Но... это все, что у меня может быть от тебя... Говард? Ты можешь сделать хоть это?

— Нет, Веста.

Она в безнадежности развела руками, по-прежнему сбитая с толку, и в глазах ее стоял немой вопрос. Она было приоткрыла рот, чтобы его озвучить, но губы отказались повиноваться. Веста развернулась и вышла из комнаты, ничтожная, неуклюжая, подавленная.

Она медленно спускалась по лестнице, зная о том, что проплачет в своей комнате многие часы. Но одна фраза напомнила ей о ценности произошедшего, сверкнув в беспросветной тьме ее разума: «Ты знаешь и то, что позже будешь этому рада. Может, даже завтра». И она знала, что уже счастлива. Это ужасало ее еще больше, обострив боль в тысячи раз. Но она была счастлива.

Он больше не видел Весту до тех пор, пока она не уехала в Калифорнию. Она ему не писала, и он уже давно забыл о ней сам. Только время от времени удивлялся, проходя мимо плакатов рядом с кинотеатрами, что ни па одной афише не заявлено ее имени. Казалось, Голливуд о ней тоже забыл, и ролей ей не предлагали.

Но как-то весной он увидел ее фотографию в газете: она была одета в купальный костюм в горошек и с напускной скромностью держала в руках неправдоподобно большой надувной меч для игры на пляже. Ее выдавала разве что поза, характерная для ток Весты, которую он знал, — волосы взлохмачены, лицо нетерпеливое, грациозные изгибы стройного тела, как всегда подчеркивающие ее свободолюбие и стремление к простоте. Но стоило приглядеться, как становилось ясно, что основное внимание фотограф уделил ее длинным оголенным ножкам, как и всего его собратья, публиковавшие свои снимки в этом разделе газеты. Подпись гласила: «Перед вами милая малышка Сатиш Энн Блэйии, восходящая звезда экрана, работающая в „Люкс студио“. Мисс Блэйии достигла определенного успеха в постановках на Бродвее, где она выступала под именем Весты Данинг. Главы киностудии тем не менее решили дать ей более звучное имя». В подписи не было указано, когда она примется за работу.