Черно-белый танец - Литвиновы Анна и Сергей. Страница 24
– Почти одиннадцать, пора двигать. Давай, выгребай карманы: попробуем на такси наскрести. А то у меня, извини, – только рупь в наличии. Рваный рупчик.
...Домой Настя вернулась в полночь. Мама и дед уже спали, только бабушка выглянула из своей комнаты:
– Ну, нагулялась?
«Нет, не совсем», – подумала Настя. Ее не покидала мысль: «Зря я послушалась Сеньку. Зря встала с его кровати и покорно ушла... А маме с бабулей – могла бы позвонить. И сказать, что мы к сынку-Аграновскому ушли продолжать. Они мне давно велели к Аграновскому присматриваться, из-за его папани, конечно...»
Настя твердой походкой прошла в свою комнату. Она знала: бабушка смотрит ей вслед и внимательно отслеживает: не качнет ли внучку? Не тяпнула ли она лишку на карнавале?
«Спасибо Сеньке – не качает».
В своей комнате Настя подошла к окну, откинула портьеру. И улыбнулась: Сеня стоял внизу, у подъезда. Как и обещал: ждал, пока она благополучно доберется до квартиры. Его черную куртку потихоньку укутывали белые хлопья снега.
Настя распахнула форточку, выкрикнула в морозную ночь:
– Ты – как шахматная доска!
В маминой комнате послышалось шевеление, и Настя поспешно захлопнула окно, схватила книгу, прыгнула на кровать.
На пороге показалась Ирина Егоровна, строго спросила дочь:
– Кому ты кричала?
– Принцу, мама, – счастливо улыбнулась Настя.
И подумала: «Вот дура! Как же я раньше-то его не замечала?!»
Смысл жизни оказался прост.
А внешне – ничего не изменилось. Совсем ничего.
Все та же квартира, и университет, и античная литература (ну зачем будущему корреспонденту нужны Овидии и Горации?), и прежний, из прошлой жизни, будильник с визгливым звонком...
Только теперь, когда будильник будил ее к первой паре (а за окном – темень, и топят неважно – хоть и блатной дом), Настя думала: «А я сегодня увижу Сеньку!» И вскакивала, бодро мчалась на кухню, на запах дедова кофе.
Егор Ильич наливал ей чашечку, усмехался:
– Что, прижилась в университете? Смотрю, повеселела... И к первой паре стала ходить.
Настя опускала глаза:
– А у нас гайки закрутили. За посещаемостью как звери следят.
– Да уж, за вами глаз да глаз нужен, – соглашался дед. И, кажется, посматривал на Настю подозрительно. А она изо всех сил старалась погасить блеск в глазах и принять скучающий, равнодушный вид.
...Подруга Милка никогда не скрывала от собственной матери своих поклонников. Кого только ни водила в дом: и безумновзглядых художников, и непризнанных поэтов и даже молчаливых крепышей из автосервиса. И со всеми Милина мама дружелюбно беседовала, а некоторым странствующим (например, из Питера) путникам даже предоставляла кров. А у Насти дома – совсем не так. Издавна повелось: только Эжен – гость желанный. А прочие парни немедленно подпадают под въедливый рентген маминых и бабушкиных взглядов. И расспросов. А, покинув их квартиру, подвергаются беспощадной обструкции. Один – икнул, у второго – «глаза ушлые», третий – в слове «звонить» ударение неправильно ставит.
Сеня же в их семье, как сказала мама, «даже и не рассматривался». Он свою бесперспективность, видать, хорошо понимал, и потому Настя совсем не удивилась, когда Арсений попросил:
– Слушай, Настюш... Давай твоим не будем говорить, что мы встречаемся.
Настя вздохнула.
– Да ладно... – неуверенно сказала она. – Что я, не взрослая? Права на личную жизнь не имею?
– Имеешь, конечно. Только зачем нам проблемы? Что я, не помню, как твои весь десятый класс на меня волком смотрели?
– Ну... дед не смотрел.
– Мамы твоей достаточно, и Шапокля... то есть бабушки. Да и дед, уверяю тебя, в восторг не придет, если узнает.
– Да плевать мне на них! – отмахивалась Настя.
– Зато мне – не плевать. – хмурился Сеня. – Начнется сразу... «Лимита безродная на нашу кровиночку посягает...» Думаешь, приятно?
– А ты на меня... посягаешь? – кокетливо улыбалась Настя.
– Ну что ты! Я к тебе и подойти боюсь! – хмыкал Сеня. Шутливо закрывался рукой от ее красоты неземной, воровато выглядывал из-под локтя...
Глаза его сияли, а Настя думала: «Да я полжизни отдам – за этот взгляд, и за его ресницы – смешные, как у коровы, и за брови – до чего ж лохматущие, надо их щеточкой причесать... Вот уж: дура из дур! За каким-то наркоманом Валерой гонялась!»
А за Сенькой гоняться было не надо. Он всегда делал именно то, что Настя от него и ждала. На переменах утягивал ее в секретное место – в закуток под черной лестницей, и Настя упивалась его лицом, его объятьями, его запахом (хоть Сеня и прожил в Москве, считай, полтора года, от него до сих пор пахло морем).
На лекциях они сидели рядом, в библиотеке – накрепко абонировали самый уютный стол на задах, за стеллажом с «Комсомольскими правдами». Честно занимались, зато после каждой изученной статьи (главы, параграфа) – целовались до одури.
Не расставались и вне университета.
Сеня отчаянно старался «соблюсти традиции» – то билеты в кино покупал, то выпрашивал в профкоме контрамарки в модные театры... Только Насте было совершенно все равно, куда он ее поведет. Приглашал в «Оладьи» – шли в «Оладьи». А просто гулять по Москве, – еще интересней.
– Я люблю ходить, куда ноги заведут, – объявила она. – Без всякой цели.
И они часами петляли по незнакомым московским переулкам. Шутливо спорили, пытаясь сориентироваться, куда забрели. Настя, хоть и москвичка, в географии столицы разбиралась слабо. Она пешком по городу почти и не ходила. Если надо было куда-то в незнакомое место ехать, дед всегда машину с шофером вызывал.
– Пари! – провозглашал Арсений. – На чашку кофе! Сейчас на улицу Горького выйдем, к гостинице «Минск».
– Принято! Мы выйдем – на Садовое кольцо, к театру кукол.
– Все, Настена, проиграла ты чашечку. Двойного, заметь.
Но вместо «Минска» или театра кукол они выходили к площади трех вокзалов, и ошалевшие от столицы приезжие никак не могли понять, отчего юная парочка тычет пальцами в сторону железнодорожных путей у Каланчовки и хохочет...
Они бежали греться на Казанский вокзал – неприветливый, шумный, пахнущий несвежими чебуреками. Их обтекала толпа, по ногам проезжали тележки на колесах – но Насте и здесь нравилось. Пусть лица у всех кругом озабоченные, растерянные – зато ей, под руку с Сеней, уютно и надежно.