Черно-белый танец - Литвиновы Анна и Сергей. Страница 55

Бабушка принесла бокалы. Настя откупорила бутылку, разлила. Они сделали по глотку.

– Я все-таки расскажу тебе, Настя. Пока я совсем не запьянела.

И Татьяна Дмитриевна продолжила свой рассказ. Теперь он порой прерывался долгими паузами. Иногда на глазах старушки показывались слезы, и тогда Настя подсаживалась к ней, обнимала, переводила разговор на пустяки – и только слегка успокоившись, Татьяна Дмитриевна продолжала рассказывать, порой от волнения перескакивая с пятого на десятое... И уже позже – ночью, перед тем, как заснуть – Настя восстановила дальнейший ее рассказ в хронологическом порядке...

...Разбирательство по «сигналу», поступившему на Николая Челышева, пришлось сделать открытым. Созвали партийное собрание больницы. И хотя оба, Николай Арсеньевич и Татьяна Дмитриевна, были беспартийными, их пригласили присутствовать.

Планировалось, что сперва выступит парторг, затем слово дадут главврачу Ефрему Самуиловичу. Главврач поведает собравшимся об успехах возглавляемой им больницы, особо останавливаясь на достижениях, которых добилась гордость лечебного учреждения – отделение онкологии. Затем выступит заведующий отделением Николай Челышев. Расскажет о том, как он организует лечебный процесс (в свете указаний мудрого вождя, великого учителя Иосифа Виссарионовича Сталина), а потом гневно открестится от облыжных домыслов в том, что в его отделении якобы занимаются знахарством. Затем по очереди возьмут слово двое партийных из отделения: медсестра и врач. И оба подчеркнут, что своих успехов онкология добилась именно благодаря руководству замечательного врача и организатора лечебного процесса Николая Челышева.

Однако на открытом партсобрании все пошло наперекосяк... Сначала, впрочем, разбирательство происходило по намеченному сценарию. Сказал речь парторг, затем главврач. Наконец предоставили слово Николаю Челышеву.

Он встал. Глаза его были красными. В руках он держал стопку бумаг – как впоследствии выяснилось, подлинных историй болезни, куда он вносил, какие препараты и в какой дозировке в действительности прописывались больным.

– Дорогие товарищи, – глухо сказал Челышев. Голос его дрожал: – То, о чем написано в анонимном письме, правда.

По залу пронесся глухой недоуменный ропот.

– Нет, конечно, неправда, – быстро поправился Николай Арсеньевич, – что я умышленно травлю советских людей, что выписываю им под видом лекарств опасные для жизни препараты. Но правда состоит в том, что порой я лечу пациентов не по инструкции.

В зале снова раздался вздох недоумения, а затем все на местах разом заговорили. Донеслись возгласы: «Что он сказал?... Лечит не по инструкции?! Да он в своем уме?!»

Председательствующий призвал зал к порядку и велел Челышеву продолжать. С этого момента Николай Арсеньевич, видимо, перестал волноваться и заговорил бодро, резко, смело.

– Да, я нарушаю инструкции. – сказал он. – Нарушаю, когда нет иного выхода. Нарушаю, когда становится очевидно, что летальный исход неизбежен. Когда тот факт, что пациент умрет, не вызывает сомнений. Вот тогда – и только тогда! – я действительно начинаю применять в его лечении препарат, не утвержденный Минздравом.

В зале опять раздался ропот – но если после первых слов Челышева на него смотрели как на странного чудака, то теперь у собравшихся врачей, медсестер и нянечек не осталось никаких сомнений в том, что Николай Арсеньевич – опасный сумасшедший. Шутка ли! Человек, по сути, признается в незаконном врачевании! Во всеуслышанье! На партийном собрании!... Да он сам себе подписывает приговор!

Вокруг выступавшего мигом образовалось свободное место. Те, кто окружал его, мгновенно отодвинулись или пересели. Все, за исключением Татьяны Дмитриевны. Та сидела рядом с Николаем, ни жива ни мертва, с нарастающим ледяным ужасом в груди. Она не знала, что делать. На ее глазах погибал любимый человек, но она не могла помочь ему!

А Челышев продолжал:

– Препарат, применяемый мною для лечения, изобрел и разработал я сам. Он прост в приготовлении. Он дешев, потому что основан на природных компонентах. Настой из трав, кореньев и вытяжка из плавников черноморской акулы – катрана. И все! Могучей отечественной индустрии не составит труда наладить его промышленное производство. Но главное – главное, товарищи! – заключается в том, что он, этот мой препарат, – излечивает. Да, он исцеляет, товарищи!

Гул в зале стал громче. С мест раздались выкрики мгновенно сориентировавшихся товарищей: «Знахарь!... Мракобес!...»

Растерянный председатель по привычке призвал собравшихся к тишине и попросил Челышева продолжить. (Впоследствии это припомнят и председателю).

– Возьмем, к примеру, историю болезни пациента Сорокина, – Николай Арсеньевич старался быть спокойным и академичным, словно выступал на врачебной конференции, но гул в зале сбивал его, и он говорил быстрее, чем нужно, почти лихорадочно. – Поступил в отделение двадцать третьего февраля. Диагноз – рак двенадцатиперстной кишки. Четвертая стадия. Неоперабелен. Первого марта Сорокин начал получать препарат, три дозы ежедневно. Уже к двадцатому марта отмечена ремиссия. Размеры опухоли уменьшились. Кровь близка к норме. Четвертого апреля Сорокин выписан из стационара. Состояние удовлетворительное. Новообразование не пальпируется, кровь в норме... Вот еще один случай. – Николай Арсеньевич развернул другую медкарту. – Пациент Картунин...

– Челышев! – резко оборвал его главврач. – Кто дал вам право ставить эксперименты на людях?! Кто позволял вам нарушать инструкции?! С кем вы согласовывали свои действия?!

– Свои действия я ни с кем не согласовывал. – спокойно ответил Николай Арсеньевич. – Поступал я так на свой страх и риск. И риск оказался, на мой взгляд, оправданным. Из пятнадцати пациентов, получавших «препарат Челышева», у двенадцати отмечено стойкое улучшение. Сообщение о своем препарате я уже послал в Москву, в Минздрав. Я предлагаю провести исследования и апробацию препарата здесь, на базе нашей больницы, моего отделения. Я уверен, что он будет признан и послужит укреплению здоровья всех советских людей...