Чингиз-Хан - Ян Василий Григорьевич. Страница 39

– Кому ты пишешь? Достойному говорить со мной владыке или сыну желтоухой собаки? Так ли нужно говорить с врагами? Ты сам мусульманин и потому виляешь хвостом перед мусульманским ханом. Ты хочешь, чтобы шах Мухаммед подумал, будто я его боюсь?

Измаил-Ходжа лежал, уткнувшись лицом в ковер, и трясся от страха. Каган схватил его за пояс, выволок из шатра и бросил у входа, толкнув ногой. Возле него появился советник Елю-Чу-Цай и тихо стал укорять:

– Взгляни на седую бороду твоего писца. Вспомни его заслуги в течение многих лет. Он учил чтению и письму детей твоих и внуков. Ты не должен так наказывать преданного слугу...

Чингиз-хан выпрямился:

– Измаил-Ходжа пишет рабские письма. Он не умеет говорить с гордостью. Пусть учит он и дальше чтению и письму моих внуков, но не берется говорить с повелителями народов.

Каган вернулся в шатер и снова взобрался с ногами на трон. Обхватив руками правое колено, он долго сидел на пятке левой ноги. Его желто-зеленые глаза то расширялись, то суживались. Возле трона появился другой писец с чистым листом пергамента Елю-Чу-Цай подал писцу камышинку для письма. А Чингиз-хан, сощурив злые глаза, все молчал, смотря в одну точку. Затем он повернулся к ожидавшему на коленях писцу и сказал:

– Напиши так: "Ты хотел войны — ты ее получишь".

Точно очнувшись, каган выхватил из рук Елю-Чу-Цая золотую печать, смоченную синей  93  краской, и притиснул ее к письму. На пергаменте появился оттиск:

И в безмолвии притихших гостей вдруг раздался боевой клич монголов, бросающихся в атаку:

– Кху-кху-кху!

Узнав голос хозяина, заржали привязанные за полотнищами шатра любимые жеребцы Чингиз-хана. Через несколько мгновений во всех концах лагеря стали перекликаться монгольские кони.

Елю-Чу-Цай бережно, двумя руками, принял пергамент, а Чингиз-хан сказал резко и отрывисто:

– Письмо отослать! На мусульманскую границу! Немедленно! Гонцу дать охрану! Триста всадников!.. — Повернувшись к сидевшим, каган заговорил снова ласково, мурлыкающим голосом: — А мы будем продолжать наш пир и мирно беседовать. Скоро в мусульманских городах наша душа будет радоваться. Там мы повеселимся! Я уже вижу, как от лошадиного пота туманом затянутся вспаханные поля, как будут бежать испуганные люди и визжать звериным криком увлекаемые арканами женщины; там реки потекут красные, как это вино, и закоптелое небо раскалится от дыма горящих селений...

Он зажмурил глаза и, подняв толстый короткий палец, прислушивался, как по всему лагерю продолжали перекликаться жеребцы.

Сидевшие заговорили вполголоса: "Кажется, поход уже близко..." — и, как подобает большим военачальникам, степенно сдвигали золотые чаши, желая друг другу удачи, и беседовали о предстоящих великих днях.

Получив от Чингиз-хана грозное письмо в шесть слов, хорезм-шах Мухаммед приказал спешно окружить свою новую столицу Самарканд прочной стеной, несмотря на огромные ее размеры: длина стены должна была составить 12 фарсахов  94 .

Шах послал сборщиков податей во все части государства для выколачивания налогов за три года вперед, хотя налоги и за текущий год были собраны с трудом.

Шах приказал также создать отряды стрелков из лука. Лучники должны были явиться на сборные места на коне со своим вооружением и с запасом еды на несколько дней.

Наконец шах повелел немедленно сжечь все селения, расположенные на правом берегу реки Сейхуна (Сырдарьи) до восточной границы с кара-китаями, в стране которых появились монголы. Жителей сожженных селений шах приказал изгнать из опустошенной полосы, чтобы монголы, проходя по сожженной местности, не нашли себе там ни крова, ни пищи. Но озлобленное население выжженной полосы убежало к кара-китаям, где мужчины вступили в отряды монголов.

Пока прибывали войска со всех концов Хорезма, шах находился в Самарканде. Окруженный раболепной свитой, он посещал мечети, где слушал красноречивые проповеди шейхуль-ислама. Он усердно молился на глазах многочисленных правоверных, стоявших стройными рядами на площади перед мечетью. Вместе с ними он опускался на колени и громко вслед за имамом повторял молитвы.

В начале года Дракона (1220) Мухаммед созвал чрезвычайный совет из главных военачальников, знатных беков, высших сановников и седобородых имамов.

Все ожидали мудрых и смелых решений, вселяющих бодрость и надежды, от "нового Искендера", "Мухаммеда-воина", как его стали называть со времени разгрома взбунтовавшегося Самарканда и похода в Кипчакскую степь. Усевшись тесным кругом на коврах, все, ожидая шаха, говорили о его военном опыте, о том, что он, конечно, сумеет быстро и победоносно вывести страну из беды.

Тимур-Мелик рассказывал:

– Сегодня падишах объезжал укрепления Самарканда и осматривал работы. Он долго наблюдал, как тысячи согнанных отовсюду поселян и рабов копали рвы. Земля замерзла и плохо поддавалась ударам лопаты. Шах рассердился и крикнул: "Если вы будете так медленно работать, то дикие татары, примчавшись, только побросают в городские рвы свои плети, и рвы наполнятся ими доверху". Это услыхали работавшие, и сердца их наполнились ужасом. "Неужели, — сказали они, — у Чингиз-хана так много воинов?"

В залу совещания вошел хорезм-шах, непроницаемый и молчаливый. Он уселся на золотом троне, подобрав под себя ноги. Главный имам прочитал короткую молитву, закончив словами: "Да сохранит аллах благословенные, цветущие земли Хорезма для пользы и славы падишаха!" Все подняли ладони и провели концами пальцев по бороде. Шах сказал: