Туарег - Васкес-Фигероа Альберто. Страница 21

Потом он уснул.

– Он мертв… – прошептал лейтенант Разман. – Он должен быть мертв. Вот уже четыре дня он не двигается.

– Хотите, я пойду проверю? – вызвался один из солдат, понимая, что подобным предложением он может заработать себе капральские нашивки. – Жара начинает спадать…

Лейтенант отказался один раз, потом второй, разжигая трубку с помощью огня на длинной и толстой веревке – зажигалке моряка, самой практичной в этих краях песка и ветра.

– Не доверяю я этому туарегу… – пояснил он. – Не хочу, чтобы он подстрелил тебя в темноте.

– Но мы же не можем торчать здесь всю жизнь… – заметил солдат. – Воды осталось на три дня.

– Знаю… – согласился Разман. – Завтра, если все останется по-прежнему, я пошлю по одному человеку с каждой стороны. Я не собираюсь глупо рисковать.

Однако когда он остался один, то спросил себя, а не будет ли большим риском сидеть и выжидать, подыгрывая туарегу, будучи не в силах разгадать его намерения, поскольку лейтенант не допускал мысли, что тот решил умереть от жары и жажды, без боя. Насколько ему было известно, Гасель Сайях был одним из последних по-настоящему свободных туарегов, благородным имохаром, почти принцем среди представителей его расы. Он сумел побывать в «пустой земле» и вернуться, он также был способен противостоять армии, мстя за оскорбление. Как-то не укладывалось в сознании, чтобы такой человек вот так взял и умер, почувствовав себя загнанным в угол. Мысль о самоубийстве не посещает туарегов, точно так же как и мусульман, которые знают, что тому, кто посягает на свою жизнь, никогда не попасть в рай. Возможно, беглец, как и многие другие представители его народа, на самом деле не был ревностным приверженцем веры и сохранил немалую часть своих старых традиций. Но даже если это и так, лейтенант не представлял, чтобы тот пустил себе пулю в лоб, перерезал вены или отдал свое тело на расправу солнцу и жажде.

У него имелся план, в этом лейтенант был уверен. Хитроумный и в то же время простой, в котором важную роль играли детали окружающего мира. Но как бы лейтенант ни ломал голову, ему не удавалось его разгадать. Он чувствовал, что странник играет на их усталости и на убеждении в том, что ни один человек не может выдержать столько времени без воды в подобной духовке. Туарег играючи внушал ему уверенность – доводя ее чуть ли не до подсознания, – что они стерегут труп, в результате чего солдаты безотчетно ослабляли бдительность. Но он вот-вот уйдет от них, будто просочится сквозь пальцы, как бесплотный дух, и исчезнет, проглоченный необъятной пустыней.

Эти предположения имели под собой вескую почву, и лейтенант это ясно осознавал. Однако, убедив себя в том, что он не может ошибаться, военный вспоминал невыносимую жару, которую ему пришлось перенести, спустившись на солончак, подсчитывал, сколько воды требуется человеку, будь он хоть трижды туарегом, чтобы выжить в подобном месте, и понимал, что все его доводы рассыпаются в прах и нет никакой надежды на то, что беглец все еще жив.

– Он мертв… – твердил он, злясь на самого себя и на свое бессилие. – Этот сукин сын должен быть мертвым!

Однако Гасель Саяйх не был мертв.

Лежа неподвижно, так же неподвижно, как он пролежал четыре дня и почти четыре ночи, он наблюдал за тем, как солнце скрывается за горизонтом, предвещая скорое, почти без всякого перехода, наступление темноты, и понимал, что этой ночью ему наконец предстоит действовать.

Его ум словно очнулся от странной спячки, в которую он сознательным усилием погрузил его в надежде уподобиться неодушевленному существу: растению с мясистыми листьями, булыжнику эрга или крупинке соли среди миллионов крупинок себхи, – преодолев таким способом потребность пить, потеть и даже мочиться.

Это происходило так, будто поры его кожи закрылись, мочевой пузырь утратил сообщение с наружной средой, а кровь превратилась в вязкую массу, которая медленно циркулировала, получая импульсы от сердца, которое свело свои удары к минимуму.

Для этого ему пришлось перестать думать, вспоминать и воображать, потому что он знал, что тело и ум нерасторжимо связаны друг с другом. Стоило только вспомнить Лейлу, подумать о колодце чистой воды или представить, что он уже выбрался из этого ада, как сердце вдруг начинало биться быстрее, не давая ему возможности превратиться в человеко-камень.

Задуманное все-таки удалось, и теперь Гасель выходил из своего долгого транса, смотрел на закат и заставлял работать мозг, будя его, чтобы он, в свою очередь, привел в действие тело и каждый мускул вновь обрел свою силу и гибкость, которые ему понадобятся.

С наступлением темноты, когда Гасель обрел полную уверенность в том, что его уже никто не может увидеть, он начал двигаться: сначала одна рука, затем другая, наконец, ноги и голова. Чтобы выползти из укрытия и встать на ноги, ему пришлось опереться на тушу верблюда, и он почувствовал, что она уже начала испускать едкий и глубокий смрад.

Он отыскал гербу и вновь собрал в кулак всю свою невероятную силу воли, чтобы проглотить зеленоватую отвратительную жидкость, которая вытекала загустевшей массой, словно это была не вода, а яичный белок, смешанный с желчью. Затем отыскал кинжал, снял седло и со всего маху разрезал кожу на верблюжьем горбе, из которого извлек беловатый жир, холодное сало. Еще немного – и оно начнет портиться, однако он жевал его, осознавая, что только это может вернуть ему силы.

Даже после смерти верное животное сослужило ему последнюю службу, отдав кровь из своих жил и воду из своего желудка, чтобы он мог одолеть жажду, и свой ценный запас жира, чтобы вернуть его к жизни.

Спустя час, когда уже окончательно наступила ночь, он в последний раз бросил на верблюда благодарный взгляд, взял оружие и гербу с водой и не спеша двинулся на запад.

Он снял синюю гандуру, оставив на себе только нижнюю, и поэтому стал белым пятном, в тишине скользившим по белой равнине. Даже когда выглянула луна, которая тут же отщипнула первую тень от его фигуры, его можно было бы заметить не дальше чем с расстояния в двадцать метров.

Он разглядел склон, когда появились первые москиты, и полностью завернулся в тюрбан, прикрыв лисамом даже глаза и позволив полам своих одежд волочиться по земле, чтобы насекомые не искусали ему лодыжки.

Миллионы москитов угрожающе гудели. Их было, конечно, меньше, чем на закате или на рассвете, но все равно своим количеством и свирепостью они производили впечатление. Ему пришлось хлопать себя по рукам и шее, потому что некоторым удавалось впиться в него даже сквозь одежду.

Гасель ясно ощутил, как корка соли у него под ногами становится все тоньше и опаснее, но понял, что в темноте у него нет другого выхода, кроме как доверить себя Аллаху и надеяться, что тот направит его. Поэтому он перевел дыхание, когда почувствовал контакт с твердой поверхностью валуна, скатившегося с вершины склона, и стал искать, где можно спокойно выбраться наверх, поскольку пока покоя не было: приходилось все время гадать, наступит он сейчас на гнездо скорпионов или нет.

Приблизительно в трехстах метрах слева туарег обнаружил подходящее место для подъема, и, когда вскарабкался к бескрайнему эргу и легкий порыв ветра ударил ему в лицо, он без сил рухнул на песок, благодаря Создателя за то, что тот позволил ему выбраться из соляной ловушки. Хотя был один момент, когда его доверие почти исчезло, так как туарегу стало казаться, что он никогда не сможет этого сделать.

Он долгое время отдыхал, стараясь отрешиться от комариного гудения, а затем пополз: метр за метром, с терпением хамелеона, выслеживающего насекомое, – пока не удалился от края солончака почти на километр.

Он ни разу не поднял голову выше чем на пядь над уровнем валунов и, даже когда крохотная змейка выскочила прямо у него перед носом, не сделал ни одного лишнего движения.

Он повернулся лицом к небу и посмотрел на звезды, прикидывая, сколько осталось до рассвета. Затем огляделся вокруг и нашел подходящее место: три квадратных метра крупного гравия, почти полностью окруженные небольшими черными валунами. Вынул кинжал и начал бесшумно копать, осторожно отгребая песок, пока не вырыл яму по длине своего тела, в две пяди глубиной. Когда он в нее лег, уже светало, а когда первый луч солнца заскользил по равнине, Гасель закончил засыпать себя гравием, оставив доступными воздуху только глаза, нос и рот, которые в самые плохие часы утра и вечера будут защищены тенью от камней.