Туарег - Васкес-Фигероа Альберто. Страница 42

Возможно, сегодня ночью или завтра он обнаружит его труп, и пустые глазницы также будут глядеть на северо-восток в надежде увидеть конец этой бескрайней равнины.

Однако он обнаружил не один, а сотни трупов. Он натыкался на них в темноте, различал их формы в полутьме, при фантасмагорическом свете растущей луны, и новый день застал его в их окружении – неисчислимого множества людей и животных, лежавших повсюду, куда ни кинешь взгляд. И в этот момент Гасель Сайях, имохар Кель-Тальгимуса, известный среди соплеменников как Охотник, понял, что он стал первым человеком, обнаружившим останки Большого каравана.

Лохмотья ткани наполовину прикрывали тела проводников и погонщиков, многие из них не выпускали из рук оружие или свои пустые гербы. А на верблюжьих горбах лежали туарегские седла, выгоревшие на солнце, серебряная и медная сбруя и огромные тюки с товарами, лопнувшие от времени, из которых вывалилось на твердый песок их ценное содержимое.

Слоновая кость, эбеновые статуэтки, шелка, рассыпавшиеся в прах от одного лишь прикосновения, золотые и серебряные монеты и, вероятно, в сумках самых богатых купцов – алмазы величиной с горошину. Это был легендарный Большой караван, давняя мечта всех мечтателей пустыни, неисчислимое богатство, неподвластное даже воображению Шахерезады.

Это был он, однако Гасель при виде его не испытал никакой радости, только глубокую тревогу, неодолимую тоску. Созерцать мумии этих несчастных и наблюдать выражение ужаса и страдания на их лицах было все равно что созерцать самого себя через десять или двадцать, а то и через сто, тысячу или миллион лет: кожа превратилась в пергамент, пустые глазницы уставились в никуда, открытый рот застыл в последней мольбе о глотке воды.

И он заплакал. Впервые на его памяти Гасель Сайях из-за кого-то плакал, и хотя он понимал, что глупо и нелепо оплакивать тех, кто умер много лет назад, стоило ему увидеть их здесь, перед собой, и осознать степень их отчаяния в последние минуты, как ему изменила выдержка.

Он разбил лагерь среди мертвецов, сел и стал смотреть на них, спрашивая себя, кто из них Гасель, его дядя, легендарный воин, искатель приключений, которого наняли защищать караван от нападений бандитов и грабителей и который не смог защитить его от настоящего врага – пустыни.

Он бодрствовал весь день, составив компанию мертвецам: впервые с тех пор, как смерть застигла их в пути, кто-то составил им компанию, – и попросил их духов, которые, возможно, вечно блуждают в округе, чтобы те помогли ему избежать подобной трагической судьбы, указав ему путь, который не сумели отыскать при жизни погибшие люди.

И мертвецы говорили с ним своими открытыми ртами, пустыми глазницами и костлявыми руками, вцепившимися в песок. Они не сумели сказать ему, каков верный путь, однако длинная, нескончаемая череда мумий, терявшаяся из виду в юго-западном направлении, вопила о том, что направление, в котором он двигался – и откуда они пришли, – неверно. Впереди только дни одиночества и жажды, и оттуда нет возврата.

Так что у него оставалась единственная надежда – повернуть на восток, постепенно отклоняясь к югу, и уповать на то, что, по крайней мере, в той стороне пределы «пустой земли» находятся ближе.

Гасель хорошо знал туарегских проводников, и ему было прекрасно известно, что, когда кто-то из них ошибался с выбором пути, он упорствовал до последнего, поскольку эта ошибка означала, что он окончательно потерял способность ориентироваться в пространстве, неверно оценив расстояния и определив свое местоположение. У него не оставалось иного выхода, как искать спасения, продолжая двигаться вперед, и надеяться на то, что инстинкт выведет его к воде. Туарегские проводники терпеть не могли изменять маршрут, если не были до конца уверены в том, что знают, куда направляются. Ибо испокон веков было известно, что в пустыне нет ничего хуже, чем блуждание из стороны в сторону без определенного курса. Поэтому, когда проводник Большого каравана по какой-то причине, которую никто никогда не узнает, обнаружил, что неожиданно оказался в незнакомом пространстве «пустой земли», он наверняка предпочел следовать тем же курсом, полагаясь на то, что Аллах сделает путь намного короче, чем он есть в действительности.

И вот теперь он здесь, высохший от солнца, дает Гаселю урок, который Гасель усваивает.

Наступил вечер, и когда солнце перестало яростно прокаливать равнину, он покинул тень своего укрытия и наполнил сумку тяжелыми золотыми монетами и крупными алмазами.

Он ни секунды не испытывал ощущения, что отнимает у покойников то, что им принадлежит. Согласно неписаному закону пустыни, все, что здесь находилось, принадлежало нашедшему, ибо души, попавшие в рай, обретут там все желаемые богатства, а если кто-то из-за своей низости туда не попал, он не имел никакого права на то, чтобы его проклятый дух вечно блуждал с полными сумками.

Затем туарег поделил оставшуюся воду между Абдулем, который даже не открыл глаза, чтобы его поблагодарить, и самой молодой верблюдицей – единственной, которая продержится на ногах еще пару дней. Напился крови последнего верблюда и, привязав старика к седлу, вновь пустился в путь, оставив даже навес, который давал им тень. Теперь тот стал лишним бременем, поскольку Гасель ясно осознавал, что уже не будет останавливаться ни днем, ни ночью, а его единственная надежда на спасение заключается в том, что животное и он сам будут в силах двигаться без отдыха до тех пор, пока не выберутся из этого ада.

Он помолился, попросил за себя, за Абдуля, за мертвых, бросил последний взгляд на армию мумий, уточнил направление и двинулся в путь, ведя за недоуздок верблюдицу. Та следовала за ним без единого вопля протеста, уверенная в том, что только слепая вера в человека, который шел впереди нее, может ее спасти.

Гасель не знал, была ли эта ночь самой короткой или самой длинной в его жизни, потому что его ноги двигались автоматически, а сверхчеловеческая сила воли вновь превратила его в камень. Однако на сей раз он уподобился одному из «путешествующих» камней пустыни. Эти тяжелые валуны непостижимым образом передвигаются по плоской поверхности, оставляя за собой широкую борозду, и никто не смог бы точно сказать, то ли тут замешаны силы притяжения, то ли их ворочали духи, приговоренные к вечности, то ли просто-напросто такова была прихоть Аллаха…

Капрал Абдель Осман открыл глаза и тут же проклял свою судьбу. Солнце уже на кварту поднялось над горизонтом и нагревало землю или, вернее, белый и твердый – почти окаменевший – песок равнины-мучительницы, где они вот уже шесть дней стояли лагерем, страдая от самого невыносимого зноя, который он помнил за все тринадцать лет службы в пустыне.

Он повернул голову, скосил глаза и оглядел толстяка Кадера. Тот еще спал, возбужденно сопя, словно безотчетно боролся за то, чтобы остаться в мире снов, отказываясь возвращаться в окружавшую их ужасную действительность.

Приказ был категоричным: оставаться в данном пункте и вести наблюдение за «пустой землей», пока за ними не приедут. Это может случиться завтра, через месяц или через год, но, если они сдвинутся с места, их расстреляют.

Недалеко находился колодец; вода была мутной, плохо пахла и вызывала понос. Там заканчивалась «пустая земля» и зарождалось плоскогорье хамады – с каменистыми урочищами, кустами травы и старыми руслами рек, которые тысячи лет назад, должно быть, стремительно несли свои воды к далекому Нигеру или еще более далекому Чаду. Хороший солдат – предполагалось, что они таковыми и являлись, – обязан выжить в подобных условиях, продержавшись столько времени, сколько потребуется.

А то, что в результате подобного одиночества и нестерпимой жары они сойдут с ума, как-то не учитывалось людьми, отдавшими приказ. Наверняка те в жизни не видели Сахары, хотя бы издали.

По густым усам капрала стекла капля пота – первая в этот день – и скатилась по шее вниз, к волосатой груди. Он нехотя выпрямился, оставаясь сидеть на грязном одеяле, и, прищурившись, привычно обвел взглядом белую равнину.