Туарег - Васкес-Фигероа Альберто. Страница 53

Позже проехала желтая машина, а потом его окликнула какая-то женщина, стоявшая у дверей подъезда.

Он почтительно приблизился, и его смутили ее декольте и юбка с разрезом, из которого выглядывала нога. Впрочем, она сама смутилась еще больше, как только хорошенько его разглядела в свете уличного фонаря.

– Чего ты хочешь? – спросил он с некоторой робостью.

– Нет, ничего… – извинилась проститутка. – Я обозналась. Доброй ночи!

– Доброй ночи!

Он продолжил свой путь, и двумя улицами ниже его внимание привлек глухой шум, усиливающийся по мере его продвижения: это был монотонный и несмолкающий гул, который ему не удавалось распознать, но который напоминал удары гигантского камня об утрамбованную землю.

Он пересек широкий бульвар, которым, похоже, заканчивался город, и, когда зашел за линию высоких фонарей на самой границе песка, смог разглядеть в их свете широкий пляж, в глубине которого яростно разбивались огромные волны, вздымающие к ночному нему белые гребни пены.

Он застыл в изумлении. Из черноты неожиданно рождалась чудовищная масса воды – он даже представить себе не мог, что такая существует на свете. У нее завивался гребень, она поднималась все выше и обрушивалась на землю с глухим грохотом, а затем с шипением отступала, чтобы возобновить атаку со свежими силами.

Море!

Он понял, что это и было чудо – море, о котором столько рассказывал Суилем и о котором почтительно отзывались самые отважные путешественники, которым доводилось ночевать у него в хайме, и, когда одна длинная, самая дерзкая, волна стремительно бросилась по песку вперед, чуть было не замочив его сандалии и лизнув край гандуры, на него навалился такой страх, что он даже не сумел отпрыгнуть назад, чтобы спастись бегством.

Море, из которого когда-то появились на свет его предки гараманты, море, которое омывало сенегальские берега и в которое приходила умирать великая река, служившая границей пустыни на юге. Морем заканчивались пески и весь известный мир, дальше, за ним, обитали только французы.

Море, которое он и не мечтал когда-нибудь увидеть, такое далекое для него, словно самая дальняя звезда крайней Галактики, непреодолимая граница, поставленная самим Создателем перед «Детьми Ветра», которые века бродят по всем землям и всем песчаникам.

Он достиг конца своего пути, и знал это. Море являлось краем Вселенной, а шум его ярости – голосом Аллаха, который взывал к нему, предупреждая, что Гасель переоценил свои силы и зашел дальше, чем он дозволял имохагам пустыни. Приближается момент, когда ему придется отвечать за свою неслыханную дерзость.

«Ты умрешь вдали от своего мира», – предсказывала старая Кальсум, и он не мог представить себе что-то более чуждое своему миру, чем ревущая стена белой пены, яростно вздымающаяся у него перед глазами, за которой ему удавалось разглядеть только глубокую ночь.

Гасель опустился на сухой песок, в недосягаемости для прибоя, и сидел там неподвижно, погрузившись в воспоминания и мысли о жене, детях и своем утраченном рае, потеряв счет времени, в ожидании рассвета, неясного светло-зеленого сияния, которое начало разливаться по небу, давая зрителю возможность восхититься безмерностью открывшейся перед ним водной глади.

Если он думал, что теперь, после снега, города и волн, его уже ничем не удивишь, то зрелище, развернувшееся перед его глазами на рассвете, развеяло это заблуждение, поскольку цвет вздыбленного и ощетинившегося моря – свинцово-серый, с металлическим отливом – обладал свойством завораживать, погрузив его в глубокий транс. Туарег сидел неподвижно, застыв словно изваяние.

Затем первый луч солнца обратил серый цвет в сияющий голубой и мутно-зеленый, и тогда белизна пены стала еще белее, контрастируя с пугающей чернотой грозовой тучи, приближавшейся с запада. Это был взрыв форм и света – он в жизни не смог бы себе такого представить, как бы ни пытался. Гасель так бы и просидел там, не шелохнувшись, много часов, если бы настойчивый гул машин за спиной не заставил его очнуться.

Город просыпался.

Ночной город – высокие стены с закрытыми окнами и размытыми темными пятнами растительности – с наступлением дня исчез, потонув в буйстве красок. Ярче всех сиял красный цвет автобусов – на фоне белых фасадов, желтых такси, зелени густых крон деревьев и анархической мешанины кричащих вывесок, которые тысячами покрывали стены.

И люди.

Казалось, в это утро у всех жителей Земли была назначена встреча на широкой набережной: они входили и выходили из высоких зданий, налетали друг на друга и уклонялись от столкновения, двигались кто туда, кто сюда в своего рода нелепом танце, а иногда замирали на краю тротуара – и дружно устремлялись на широкую мостовую. Автобусы, такси и сотни машин разных форм резко тормозили, словно остановленные невидимой властной дланью.

Понаблюдав за происходящим какое-то время, Гасель пришел к выводу, что сия длань принадлежала толстому краснолицему человеку. Тот суетился, беспрестанно поднимая и опуская руки, словно в припадке безумия, дул в длинный свисток с такой настойчивостью и яростью, что пешеходы застывали на месте, будто эти трели срывались с губ самого Всевышнего.

Без сомнения, это был важный человек, несмотря на его раскрасневшееся лицо и пятна пота на форме, поскольку по его взмаху останавливались даже самые тяжелые грузовики, которые осмеливались возобновить движение, только когда он снова давал разрешение.

И как раз за его стеной громоздилось высокое, массивное и тяжеловесное серое здание с белыми навесами, толстой решетчатой оградой и небольшим садиком с хилыми деревцами, про него-то Гаселю и говорил железнодорожник.

Здесь жил или, по крайней мере, работал министр внутренних дел Али Мадани, человек, захвативший его жену и детей.

Гасель обдумал свой план, собрал вещи, с решительным видом пересек улицу и подошел к краснолицему толстяку, который воззрился на него с удивлением, не переставая размахивать руками и свистеть.

Гасель остановился прямо перед ним.

– Здесь живет министр Мадани? – спросил он серьезным, глубоким голосом, который поразил полицейского в той же степени, как и его необычный вид, одежда и лицо, закутанное до самых глаз покрывалом.

– Что ты сказал?

– Здесь ли живет или работает министр Мадани?..

– Да. У него здесь кабинет, и через пять минут, ровно в восемь, он приедет. А теперь ступай!

Гасель молча кивнул, снова пересек улицу, провожаемый озадаченным взглядом полицейского, который на какое-то мгновение сбился со своего рабочего ритма, и замер в ожидании на краю пляжа.

Ровно через пять минут послышался вой сирены, появились мотоциклисты, за которыми следовал длинный, тяжелый черный автомобиль. Всякое движение на проспекте тут же было прервано, чтобы дать процессии дорогу, и она торжественно въехала в небольшой садик около серого здания.

Гасель сумел издали рассмотреть высокий силуэт элегантного надменного человека, который вышел из машины, сопровождаемый церемонными поклонами привратников и служащих, и не спеша поднялся по пяти мраморным ступенькам широкого входа, по бокам которого несли охрану солдаты, вооруженные автоматами.

Как только Мадани исчез, Гасель вновь пересек улицу. Полицейский, не перестававший на него поглядывать, начал заметно нервничать.

– Это был министр? – осведомился Гасель.

– Да. Это был он… Я же тебе сказал, чтобы ты ушел! Оставь меня в покое!

– Нет! – Тон туарега был сухим, решительным и угрожающим. – Я хочу, чтобы ты передал ему от моего имени: если послезавтра он не освободит мою семью и она не будет стоять на этом самом месте, где ты стоишь, я убью президента.

Толстяк оторопело уставился на него. Он на несколько секунд лишился дара речи и наконец ошеломленно повторил:

– Что ты сказал? Что ты убьешь президента?

– Именно, – кивнул Гасель и показал пальцем на здание. – Так и передай! Я, Гасель Сайях, освободивший Абдуля эль-Кебира и убивший восемнадцать солдат, убью президента, если мне не вернут мою семью. Не забудь! Послезавтра!