Язык цветов - Диффенбах Ванесса. Страница 23

– Да, – сказал он, – правильно.

Другую мою руку он положил на верхнюю часть фотоаппарата и нажал круглую металлическую кнопку моим указательным пальцем. Сердце остановилось и заколотилось снова. Открылся и закрылся объектив.

Грант убрал руки, но камеру я не опустила. Не доверяла своему лицу. Не знала, что он увидит в моих глазах – блаженство или ненависть? Страх или удовольствие будут написаны на моих раскрасневшихся щеках? Я не понимала, что чувствую. Дыхание перехватило.

– Отмотай пленку и сделай еще кадр, – велел Грант. Я не шевельнулась. – Хочешь покажу?

Я сделала шаг назад:

– Нет. Достаточно.

– Хватит для первого раза? – спросил Грант.

– Да, – ответила я, сняла камеру и отдала ему. – Для первого раза чересчур.

Мы пошли к дому. Грант не пригласил меня зайти, а сразу подошел к машине, открыл дверь со стороны пассажира и протянул мне руку. Я замерла, а потом взяла ее. Он помог мне забраться в фургон.

Обратно в город мы ехали в тишине. Пошел дождь. Сначала он накрапывал, а потом неожиданно хлынул с ослепляющей яростью. Другие водители съезжали на обочину, чтобы переждать ураган, но он лишь усиливался. Это был первый дождь в году, и земля раскрылась перед долгожданной влагой, высвободив металлический запах. Грант ехал медленно, ведомый скорее памятью о поворотах, чем зрением. Мост Золотые Ворота был пуст. Вода накатывала с залива волнами и низвергалась с неба с одинаковой силой. Я представила, как она заливается в машину и уровень ее все растет, покрывая наши стопы, колени, живот и подступая к горлу.

Когда мы подъехали ко входу в «Бутон», ливень продолжался. Я не видела, помахал мне Грант на прощание или нет, – окна были скрыты за пеленой дождя.

Я вошла домой, Наталья и ребята из ее группы устанавливали инструменты. Они кивнули мне. Я незаметно поднялась по лестнице и, достав ключи из рюкзака, открыла игрушечную дверь, заползла внутрь и свернулась на полу калачиком. Одежда промокла, и влага пропитала мех; весь мир стал влажным, голубым, прохладным. Я поежилась с раскрытыми глазами. В ту ночь я не спала.

– Готова? – спросила Элизабет.

Я удивилась тому, как мало мы ехали. Элизабет припарковалась перед запертыми металлическими воротами, на дорожке. По правую руку была стоянка, где по выходным работал фермерский рынок, а за ней – виноградники. Где-то там, за пределами большой асфальтовой площадки, границы двух поместий наверняка соединялись.

Элизабет вышла из грузовика и достала из кармана плоский ключ. Вставила его в замок, и ворота распахнулись. Я ждала, что она вернется в машину, но она поманила меня рукой.

– Пойдем пешком, – сказала она, когда я вышла. – Давно я не ходила по этой земле.

Она медленно зашагала по дорожке к дому, останавливаясь, чтобы оборвать головки увядших цветов или потрогать, влажная ли земля, запустив в нее палец на дюйм. Здесь, в окружении цветов, я неожиданно осознала, насколько серьезна была ссора между сестрами. Мне трудно было представить, что могло разозлить Элизабет до такой степени, что она многие годы отказывалась видеть не только сестру, но и эти бесконечные цветочные просторы. Должно быть, это было страшное предательство.

Подходя к дому, Элизабет ускорила шаг. Дом был меньше нашего и желтый, но той же формы – с остроконечной крышей. Когда мы подошли к крыльцу, я обратила внимание, что дерево было мягким, точно не до конца просохло от весенних дождей. Желтая краска у входной двери отслаивалась большими кусками, а низко прибитый желоб нависал над верхней ступенью. Элизабет пригнулась, чтобы не задеть его лбом.

Она взошла на крыльцо и встала у двери, выкрашенной в голубой цвет, с узким прямоугольным окошком посередине. Элизабет заглянула в него. Встав на цыпочки, я прислонила лицо к стеклу под подбородком Элизабет. Мы смотрели внутрь. Стекло было грязным и кривым, и создавалось впечатление, будто смотришь из-под воды. Края мебели расплывались, фотографии в рамах точно парили над каминной доской. Тонкий ковер с цветочным рисунком растворялся под паром нашего дыхания. Я внимала пустоте, царившей в этой комнате; в ней не было людей, тарелок, газет – никаких признаков человеческой деятельности. Однако Элизабет все равно постучала: сперва тихо, затем громче. Она ждала, и когда никто не вышел, начала стучать беспрерывно, вкладывая в этот звук все свое нетерпение. Но никто не открыл.

Тогда Элизабет повернулась и спустилась по лестнице. Я шла за ней на цыпочках, представляя, как ступени пружинят под ногами. Пройдя десять шагов, Элизабет повернулась и посмотрела на дом. Показала пальцем на башенку. Окно было закрыто, но не занавешено.

– Видишь то окно? – спросила она. – Это чердак, в детстве мы там играли. Когда меня отправили в интернат – мне было десять, а Кэтрин, наверное, семнадцать, – она сделала там студию. Она была очень талантлива. Могла бы поступить в любой художественный институт, где угодно, в любом штате. Но ей не хотелось оставлять мать одну. – Элизабет замолкла, и мы обе посмотрели на окно. Стекло было в пыли и грязных потеках. Что происходит внутри, мы не видели.

– Она там, – сказала Элизабет. – Я точно знаю. Как думаешь, может, она не слышала, как мы стучимся?

Если Кэтрин была в доме, она не могла не слышать, как мы стучались. Дом был невысоким, всего два этажа. Но в глазах Элизабет теплилась надежда, и я не могла сказать ей правду.

– Не знаю, – ответила я, – может быть.

– Кэтрин! – выкрикнула Элизабет. Окно не открылось, и я не видела движения внутри. – Может, она спит?

– Давай просто уйдем, – сказала я и потянула Элизабет за рукав.

– Не уйдем, пока она не поймет, что мы здесь были. Если она увидит нас и не спустится, ее чувства будут мне ясны.

Элизабет повернулась и стала носком ботинка рыть землю у ближайшей клумбы. Наклонилась и взяла камень – круглый, шероховатый, размером с грецкий орех – и легко бросила, целясь в окно. Камень отскочил от черепичной крыши и упал на землю всего в нескольких шагах от нас. Она снова подняла его и снова бросила, и опять промахнулась.

Мне надоело, я выхватила у нее камень и бросила в окно. Он попал в цель и пробил стекло как пуля; в центре окна образовался ровный круг. Повернувшись к Элизабет, я увидела, что она закрыла уши руками, сжала губы и зажмурилась.

– Ох, Виктория, – проговорила она. – Ты слишком сильно кинула. Слишком, слишком сильно!

Она открыла глаза и посмотрела на окно. Я проследила за ее взглядом. В окне показалась тонкая бледная рука; пальцы сомкнулись на шнурах. За разбитым окном опустились жалюзи. Элизабет вздохнула; ее глаза были по-прежнему обращены туда, где только что мелькнула рука.

– Пойдем, – сказала я, взяла ее за локоть и потащила к дороге. Ее ноги переступали медленно, точно по песку, и я тихонько увлекала ее вперед. Помогла ей сесть в машину, повернулась и закрыла металлические ворота.

Всю неделю я не спала, и на работе от меня не было никакого толку. Меховой пол никак не высыхал, и каждый раз, когда я ложилась, влага проникала под рубашку, как руки Гранта – постоянное напоминание о его прикосновении. Когда заснуть все же удавалось, мне снилось, что объектив фотоаппарата направлен на мою голую кожу и снимает мои запястья, шею, соски. Я ходила по пустым улицам и слышала щелчки затвора; оглядывалась, ожидая, что Грант стоит позади. Но его не было.

Моя внезапная неспособность связывать слова во фразы и обращаться с кассой не ускользнула от Ренаты. Стояла неделя перед Днем благодарения, и лавка гудела, но Рената отправила меня в подсобку с охапками оранжевых и желтых цветов и яркими сухими осенними листьями. Она вручила мне книгу с фотографиями праздничных композиций, но я ее даже не открыла. Мое состояние нельзя было назвать бодрствованием, однако составлять букеты я могла бы и во сне. Рената приносила заказы, наскоро записанные на листке бумаги, и возвращалась, когда они были готовы.

В пятницу, когда праздничный переполох остался позади, Рената отправила меня в подсобку подметать пол и чистить стол шкуркой, поскольку тот уже начал коробиться и трескаться – много лет во время работы его заливали водой. Когда через час она пришла проверить, как идут дела, я спала на животе, упав на стол и прижавшись щекой к грубой поверхности дерева.