Язык цветов - Диффенбах Ванесса. Страница 28

– За час управитесь? – спросила я скучающую продавщицу в голубом фартуке.

– Меньше, – ответила та. – У меня заказов уже несколько дней не было.

Я нырнула в ближайший отдел. В магазине была распродажа футболок: три за пять долларов. Я взяла верхние три из высокой кучи и положила их в корзинку вместе с пленками, зубной щеткой, дезодорантом и гелем для волос. Грант стоял у барной стойки и ел шоколадку, глядя, как я расхаживаю по магазину. Я высунулась из-за полок и, когда увидела, что в магазине никого нет, присоединилась к нему у стойки.

– Позавтракаем? – спросила я. Грант кивнул. Я взяла шоколадку и выела из нее все орехи, пока не осталась одна липкая карамельная полоска.

– Самое вкусное, – сказал Грант, кивая на карамельную сердцевину. Я отдала остатки шоколадки ему, и он съел их быстро, словно я могла передумать и отобрать. – Видимо, я нравлюсь тебе больше, чем кажется, – с улыбкой проговорил он.

Дверь открылась, и вошла пожилая пара, держась за руки. Женщина вся скрючилась, а у мужчины одна нога была парализована, и казалось, будто спутница его тащит. Старик посмотрел на меня и улыбнулся. Улыбка была как у юноши и выглядела не к месту на его покрытом пятнами лице.

– Грант! – Он подмигнул Гранту и кивнул в мою сторону. – Молодец, сынок, молодец.

– Спасибо, сэр, – ответил Грант, потупившись. Старик, прихрамывая, прошел мимо, но через несколько шагов остановился и шлепнул жену ниже пояса. Потом обернулся и снова подмигнул Гранту.

Грант взглянул сначала на меня, потом на старика и покачал головой.

– Друг матери, – сказал он, когда старики отошли достаточно далеко. – Небось вспоминает себя шестьдесят лет назад, глядя на нас.

Я закатила глаза, взяла еще одну шоколадку, пошла к окошку фотолаборатории и стала ждать. Чтобы мы с Грантом держались за руки через шестьдесят лет? Это уже из серии «очевидное – невероятное». Продавщица отдала мне первую пленку – ее напечатали, порезали и положили в прозрачный конверт. Я разложила фотографии на ярко-желтом прилавке. Первые десять были смазаны. Не белые расплывшиеся пятна, как в первый раз, но все же смазаны. А вот начиная с одиннадцатого кадра, становились резче, однако гордиться все равно было нечем. Продавщица продолжала отдавать мне по одной пленке, а я по очереди раскладывала снимки на прилавке, тщательно соблюдая порядок.

Грант стоял и обмахивался пустыми обертками от пяти шоколадок. Я подошла к нему и показала снимок. Шестнадцатый на восьмой пленке – безупречный белый бутон, четкий, яркий, естественно обрамленный контрастным темным фоном. Грант наклонился, точно хотел понюхать фотографию, и кивнул:

– Молодец.

– Пойдем, – сказала я, заплатила за покупки и пять шоколадок и направилась к выходу.

– А как же остальные? – спросил Грант, оглядываясь на море снимков, брошенных мною на прилавке.

– Мне нужен только этот, – ответила я, сжимая в пальцах одну фотографию.

Прислонившись спиной к толстому стволу лозы, я слушала, как Элизабет выжимает швабру над ведром. Было время моей утренней прогулки, но гулять не хотелось. Элизабет открыла в доме все окна, чтобы впустить первый теплый весенний ветерок, и со своего места в винограднике, из ближайшего к дому ряда, я слышала каждое ее движение.

Уже полгода я сидела дома с Элизабет и постепенно привыкла к ее представлению о домашнем обучении. Парты у меня не было. Не купила Элизабет и грифельной доски, учебников и карточек. Вместо этого она повесила на холодильник расписание: тонкий листок рисовой бумаги с заворачивающимися к центру краями, исписанный ее изящным почерком и державшийся на дверце с помощью круглых серебряных магнитов. Я должна была выполнять задания и виды работ, перечисленные на листке.

Список Элизабет был утомительно подробным и точным, но никогда не менялся и не увеличивался. Каждый день после завтрака и утренней прогулки я делала записи в черном дневнике с кожаным переплетом, который она мне купила. Я писала хорошо и не делала орфографических ошибок, однако иногда нарочно ошибалась, чтобы Элизабет подольше была рядом, проговаривая слова вслух и исправляя страницу за страницей. После дневника я помогала ей готовить обед; мы отмеряли количество продуктов, переливали жидкости, умножали указанные в рецепте количества на два или делили пополам. Столовое серебро, аккуратно сложенное в ящике, стало моими дробями, а стаканы с сухой фасолью – понятием эквивалентности. При помощи календаря Элизабет следила за погодой и научила меня высчитывать среднее арифметическое, проценты и степень вероятности.

В конце каждого дня Элизабет мне читала. У нее целые полки были заставлены классикой детской литературы. Это были пыльные тома в твердых обложках с названиями, вытисненными золотыми буквами: «Таинственный сад» [5], «Полианна» [6], «Дерево растет в Бруклине» [7]. Но я предпочитала ее учебники по виноградарству: рисунки растений и химические реакции стали для меня ключом к пониманию окружающего мира. Я запоминала слова: нитратное выщелачивание, углеродная секвестрация, комплексное уничтожение вредителей – и использовала их в обычном разговоре с серьезным видом, чем смешила Элизабет.

Перед тем как лечь спать, мы с Элизабет отмечали каждый день в календаре на стене моей комнаты. И если в январе я просто ставила маленький красный крест в пустом окошке под каждой датой, то к марту уже записывала самую высокую и низкую температуру, как Элизабет в своем календаре, а также что мы ели на ужин и что сделали за день. Элизабет дала мне самоклеющиеся бумажки размером с клеточки календаря, и каждый день перед тем, как лечь спать, я исписывала их по пять-шесть штук.

Календарь был не только моим ежевечерним ритуалом; с его помощью я вела отсчет. Клеточка 2 августа была целиком закрашена в розовый. Черным фломастером Элизабет написала в ней: 11.00, 3-й этаж, кабинет 305. По закону я должна была прожить с Элизабет год, и лишь тогда будут оформлены все документы на удочерение. Мередит назначила нам визит в суд ровно через год после моего приезда.

Я посмотрела на часы. Еще десять минут – и Элизабет пустит меня в дом. Я прислонилась головой к голым веткам винограда. Из тугих почек появились первые ярко-зеленые листочки, и я стала рассматривать их – безупречные, с ноготок, копии того, чем им предстояло стать. Я понюхала один листок и пожевала его край, представив, как напишу в дневнике о вкусе виноградной лозы до появления винограда. Снова посмотрела на часы. Пять минут.

Тут в тишине послышался голос Элизабет. Он был отчетливым и уверенным, и на мгновение мне показалось, что она зовет меня. Однако, поспешив в дом, я замерла на полпути, поняв, что она говорит по телефону. Со дня нашего визита на цветочную ферму она ни разу не вспоминала о сестре, но я сразу поняла, что звонит она Кэтрин. Я потрясенно сползла на землю под окном и стала слушать.

– Еще один урожай, – говорила она, – пережил зиму. Я хоть и не любительница выпить, теперь понимаю папу. Как приятно проснуться и сразу хлопнуть виски, чтобы притупить страх заморозков, – так он говорил. Теперь я понимаю. – Она замолчала, но ненадолго, и я поняла, что она опять говорит с автоответчиком. – Ну да хватит об этом. Я знаю, что тогда, в октябре, ты меня видела. А Викторию? Правда, она у меня красавица? Ты явно не хотела встречаться со мной тогда, и из уважения к тебе я решила дать тебе еще время. Но теперь больше ждать не могу. Я буду снова тебе звонить. Каждый день. Даже чаще, чем раз в день, пока не согласишься со мной поговорить. Кэтрин, ты нужна мне. Как ты не понимаешь? У меня, кроме тебя, нет ни одного близкого человека.

Услышав слова Элизабет, я в ужасе зажмурилась. У меня, кроме тебя, нет ни одного близкого человека. Восемь месяцев мы были неразлучны, три раза в день ели за одним столом и вместе работали. Мое удочерение должно было состояться меньше чем через четыре месяца. А Элизабет по-прежнему не считала меня близким человеком.