Язык цветов - Диффенбах Ванесса. Страница 35

Барабанщик из группы Натальи продал мне свой старый хетчбэк. Мол, новая барабанная установка (которая звучала гораздо громче старой) не помещается в салон. И вот он обменял свою развалюху на мою премию. Мне казалось, что сделка выгодная, хотя я понятия не имела, сколько стоят машины. К тому же у меня не было прав, и водить я не умела. Грант отогнал машину на буксире, прицепив ее к фургону, в котором возил цветы, и неделями не разрешал мне выезжать за ворота фермы. А когда все же позволял, то лишь в аптеку и обратно. И даже через несколько недель я страшно боялась автомобиля. Лишь через месяц набралась храбрости выехать в город одна.

Той весной я работала в «Бутоне» по утрам, а после обеда искала оставшиеся цветы для справочника. Сфотографировав все экземпляры на ферме Гранта, переместилась в парк «Золотые ворота» и на океанский берег. Северная Калифорния сама по себе была ботаническим садом: дикие цветы росли между полосами оживленных асфальтовых шоссе, ромашки выглядывали из трещин на тротуарах. Иногда Грант составлял мне компанию: он хорошо определял виды растений, но быстро уставал от маленьких, симметрично спланированных городских парков и загорающих с идеальными фигурами.

По выходным, если нам с Ренатой удавалось закончить вовремя, мы с Грантом шли на прогулку в лес к северу от Сан-Франциско. Прежде чем выбрать маршрут, мы долго сидели на стоянке и смотрели, в какую сторону идет меньше всего людей. В лесу мы оказывались одни, и Грант мог часами наблюдать, как я фотографирую, попутно в подробностях рассказывая о каждом виде растений и его месте в экосистеме. Рассказав все, что знает, он прислонялся к стволу кедра и смотрел сквозь ветви на бледное небо. Между нами повисала тишина, и я все ждала, что он заговорит о Кэтрин, или Элизабет, или о том вечере, когда обвинил меня во лжи. Я все время размышляла над ответом, над тем, как объяснить ему, что произошло на самом деле, не отпугнув навсегда. Но Грант не говорил о прошлом ни в лесу, ни где-либо еще. Казалось, его вполне устраивает наша жизнь, в которой есть только цветы и настоящее.

Я часто ночевала в водонапорной башне. Грант всерьез взялся за готовку, и на кухонном столе появились стопки кулинарных книг с иллюстрациями. Я сидела, читала, смотрела в окно или рассказывала об очередной безумной невесте, а Грант резал овощи, сыпал приправы, помешивал. После обеда он целовал меня, всего один раз, и ждал, как я отреагирую. Иногда я отвечала, и тогда он обнимал меня, и мы стояли в дверях и целовались целых полчаса. Иногда мои губы оставались холодными и неподвижными. Я сама не знала, как отреагирую в тот или иной день. Страх и желание одолевали меня в равной степени. Но каждый раз в конце вечера Грант уходил спать – куда, я не знала, – а я запирала за ним дверь.

Как-то в конце мая, после того как наш ежевечерний ритуал повторялся уже несколько месяцев, Грант наклонился, чтобы поцеловать меня, но задержался в дюйме от моих губ. Опустив руки мне на талию, он притянул меня к себе так, что наши тела соприкоснулись, но не губы.

– Думаю, пора, – сказал он.

– Что пора?

– Пора мне снова начать спать в своей постели.

Я щелкнула языком и выглянула в окно.

– Чего ты боишься? – спросил он, когда я долго не отвечала. Я задумалась над ответом. Я знала, что он был прав и страх не давал нам сблизиться, но что именно меня пугало?

– Не люблю, когда меня трогают, – проговорила я, повторяя давнишние слова Мередит. Но даже не успев договорить, поняла, что это абсурд. Мы прижимались друг к другу всем телом, но я же не отдернулась.

– Тогда я не буду тебя трогать, – сказал он. – Если сама не захочешь.

– Даже во сне? – спросила я.

– Тем более во сне.

Я знала, что он говорит правду.

Я кивнула.

– Можешь спать у себя. Но я буду на диване. И если проснусь и увижу, что ты лежишь рядом, сразу уеду домой.

– Этого не будет, – сказал он. – Обещаю.

В ту ночь я лежала без сна на диване, пытаясь не заснуть раньше Гранта, но он тоже не спал. Я слышала, как он ворочается наверху, поправляет одеяла, натыкается на стопки книг. Наконец, после долгого молчания, когда я уже думала, что он уснул, в потолок над головой тихо постучали.

– Виктория? – донесся шепот из колодца винтовой лестницы.

– Да?

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – улыбнулась я, уткнувшись в оранжевую бархатную обивку.

К концу сезона жонкилий Аннемари стала другим человеком. Каждую пятницу утром она приходила за новым букетом; на щеках появился румянец, а под тонкими хлопчатобумажными свитерами виднелись мягкие округлости ее фигуры, больше не затянутой в пальто с поясом. Она рассказала, что Бетани уехала на месяц в Европу с Рэем, откуда собиралась привезти обручальное кольцо. В ее голосе была уверенность, точно это уже произошло.

Аннемари приводила подруг, многие из которых держали за руки разодетых в оборчатые платьица маленьких девочек. Все они были несчастливы в браке. Они ложились локтями на прилавок, пока их дети выдергивали из ведер цветы выше своего роста и кружились по комнате. Свои отношения они описывали в подробностях, пытаясь свести проблемы к одному-единственному слову. Я объяснила, как важна в моем деле конкретность, и дамы хорошо усвоили мои слова. Эти разговоры были грустными и смешными, и как ни странно – полными надежд на лучшее будущее. Упорство, с которым эти женщины пытались исправить свою жизнь, было мне незнакомо; я не понимала, почему они просто не бросят все.

Я знала, что, будь я на их месте, мне не составило бы труда вычеркнуть из жизни мужчину или ребенка. Но впервые в жизни эта мысль не приносила облегчения. Я стала замечать разные способы, при помощи которых отгораживаюсь от людей. Были среди них очевидные, такие как комната-чулан с шестью замками, и менее очевидные – например, работая, я всегда становилась с противоположной от Ренаты стороны стола и общалась с покупателями через прилавок, стоя за кассой. Одним словом, при любой возможности я отгораживалась от окружающих стенами, массивными деревянными столами или тяжелыми металлическими предметами.

Но каким-то чудом за шесть месяцев осторожной работы Гранту удалось пробиться сквозь эти преграды. Я не только разрешала ему прикасаться к себе, но и ждала этих прикосновений, и начала думать, что, возможно, и я смогу измениться. Я начала надеяться, что смогу перерасти привычку отрезать людей, как переросла детскую ненависть к луку и острой пище.

К концу мая мой справочник был почти завершен. Оставшиеся редкие цветы я сфотографировала в оранжерее парка «Золотые ворота». Напечатав снимки, я наклеивала их на карточки, подписывала и ставила крестики в цветочном словаре, а затем просматривала страницы, чтобы узнать, сколько цветов осталось. В конце концов остался лишь один: сакура. Я разозлилась на себя, что упустила его. На берегу залива Сан-Франциско росло много деревьев сакуры, в одном лишь японском чайном саду – около двенадцати разновидностей. Но период цветения был коротким – от пары дней до недели с небольшим в зависимости от года, – а я весной была слишком занята, чтобы запечатлеть это краткое прекрасное мгновение.

Но Грант наверняка знал, где найти сакуру даже сейчас, когда период цветения давно миновал. Написав название единственного недостающего цветка на листке бумаги, я приклеила его к крышке оранжевой коробки. Настало время отдать коробку ему.

Я поставила ее на заднее сиденье машины и пристегнула ремнем. Было воскресенье, и я подъехала к башне раньше, чем Грант вернулся с рынка. Открыв дверь своим ключом, я достала из шкафа булочку с изюмом и начала есть. Ярко-оранжевая коробка на старом деревянном столе казалась гораздо больше, чем на самом деле. В крошечной кухне с ее спокойной мебелью и антикварной посудой и плитой она кричала о себе слишком громко и выглядела неуместно новой. Я уж собиралась отнести ее наверх, как услышала хруст гравия под колесами его фургона.

Грант открыл дверь и тут же подошел к коробке. Улыбнулся.