Стимпанк - Ди Филиппо Пол. Страница 19

– Майне глубошайшие извинения, доктор Агассис, что прервал фаш шон на такой необузданный манер, как ночной фор ja [28], но мы только что прибыли – майне шхуна, «Зи-Коэ», стоит на якоре прямо у фас под окном, – и нельзя терять ни минуты, если мы хотим найти дер украденный фетиш!

Агассис остолбенело уставился на безумца. Он рискнул отвести взгляд, дабы удостовериться, что негритянка – этот образчик антропологической гнусности, своим прикосновением осквернивший его лицо, – держится поодаль у окна на приемлемом, но все же чересчур близком расстоянии. Потом, обретя дар речи, произнес:

– Кто… кто вы? И что вам угодно?

Хлопнув себя полбу, незваный гость воскликнул:

– Что за глупая забыфшивость! Куша изфинений! Где майне манеры! Фаше имя штоль знаменито, а фаши обштоятельства мне штоль хорошо изфестны, что я фозомнил, будто и фы можете меня знать. Что ж, позвольте предштафиться. Майн имя есть Якоб Цезарь. Унд со мной – Дотти Баартман.

Доверительно наклонившись к Агассису, Якоб Цезарь добавил:

– У нее настоящее имя Нг! дату, но мне можно зфать ее Дотти.

Откликаясь на свое разрубленное щелчком имя, негритянка опять улыбнулась Агассису, от чего ее ужасный плоский нос противно сморщился.

Агассис не смог унять дрожь, вызванную отнюдь не теплым июньским ветерком. Стащив с кровати покрывало, он им обмотался. А затем снова повернулся к Якобу Цезарю.

Теперь он испытывал некоторое снисхождение к незваному гостю, которому хватило воспитанности, чтобы отдать должное его, Агассиса, славе.

– Ваша фамилия, сэр, мне ничего не сказала. И я все еще не понимаю, чем я могу быть вам полезен…

– Не сесть ли нам, и я фее объяшню. Может, тот графинчик с хересом, который я фижу на серфанте, шмочил бы майне горло…

Исполняя просьбу своего гостя, Агассис не спускал глаз с Дотти Баартман, которая сидела на корточках у стены, так что пальмовые волокна свесились у нее между ног, открывая уродливые черные ляжки, и старался овладеть собой, чтобы выслушать историю ночного гостя.

Но оказался совершенно не готов к впечатлению от его первых слов.

– Я бин сын Хендрика Цезаря, und [29] Дотти дочь… Внезапно Агассиса осенило:

– Готтентотская Венера! – вскричал он. Якоб Церарь улыбнулся.

– Ах зо, фижу, Ефропа еще ее не забыла.

Да, разумеется, Европа в лице Луи Агассиса еще не забыла, хотя означенная женщина умерла, когда Агассису было всего восемь лет, в 1815-м.

В 1810 году некто по имени Хендрик Цезарь прибыл в Лондон и открыл балаган на Пиккадилли. Состоял он из одного экспоната, большой клетки, установленной на помосте, всего на несколько футов приподнятом над жадными зрителями.

Внутри сидела черная женщина.

Окрещенная в афишах «Готтентотской Венерой», она – до своей сценической карьеры – была простой южноафриканской служанкой Саартье Баартман.

Как все сородичи бушмены, она являла собой странную смесь человеческих и животных черт и быстро привлекла сотни зрителей, которым не терпелось поглазеть на неразвитую представительницу низшей ступени человечества.

Гогочущих мужчин и хихикающих женщин особенно поражала ее стеатопигия, огромные жировые отложения в ягодицах, которые заметил у ее дочери Агассис. Эта часть ее анатомии была обращена к публике sans [30] одежды, и ее дозволялось трогать и тыкать, хотя свой pudendum [31] Саартье целомудренно прятала под набедренной повязкой.

(Впрочем, среди зрителей имелись и такие, кто туманно утверждал, будто истинный гвоздь выставки лежит под этим набрюшным покровом…)

После чрезвычайно успешного турне по Англии Цезарь и его подопечная уехали во Францию, где их ждал равно восторженный прием как широкой публики, так и ученых.

Но пленница Цезаря – допрошенная однажды представителями Благотворительного общества, она на хорошем голландском подтвердила, что позволяет себя выставлять по доброй воле за половину прибыли, – скончалась от воспаления легких в Париже 28 декабря 1815 года [32].

Отставив рюмку с хересом, Якоб Цезарь поведал Агассису ту часть истории Готтентотской Венеры, которая осталась неизвестна широкой публике.

– После смерти Саартье майн фатер, опечаленный и шелающий лишь фернуться в Кейптаун, передал останки швоей соотечестфенницы дер французскому наушному учрешдению по прошьбе натуралистов, которые надея-л ишь, что ш их помощью шумеют расрешить давний шпор в ештештфенной иштории. А именно шущештфование feminae sinus pudoris, или женшкой «вуаль стыда».

Агассис побледнел. Сама мысль о «вуали стыда» (десятилетиями он считал ее просто скабрезной байкой фольклора естествоиспытателей, какими обмениваются на ученых сборищах) была ему решительно отвратительна. Тем не менее, утешил он себя, как человеку разумному, ко всем подобным причудам Творца ему следует относиться невозмутимо.

Путешественники и прочие сомнительные личности давно распускали слухи, будто у женщин южноафриканского племени кои-сан есть половая особенность, отсутствующая у их более высокоразвитых сестер из цивилизованных областей земного шара. Так называемая вуаль стыда якобы представляла собой лоскут кожи, свисающий с верхней части гениталий или с низу живота, как кожистый передник, прикрывая детородный орган.

Агассис стиснул зубы, готовясь выслушать рассуждения Цезаря об этой физиологической аберрации, но тот вновь его ошарашил совершенно неожиданным поворотом своей истории:

– Унд препарировал мать Дотти барон Кювье [33].

Жорж. Видит Бог, ему и теперь не хватает этого влиятельного человека! И через пятнадцать лет после своей смерти барон Кювье занимал в пантеоне Агассиса почетное место.

С сильнейшей ностальгией Агассис вспоминал, как честолюбивым двадцатидвухлетним юношей он посвятил свою первую книгу «Бразильские рыбы» знаменитому Кювье, с которым до того не был знаком. Этот вдохновенный гамбит привел к тесному общению и со временем – к ученичеству, а затем и к совместным публикациям с именитым натуралистом, что открыло Агассису путь к состоянию и славе. После преждевременной смерти Кювье от холеры Агассису посчастливилось найти замену своему ментору в прусском гении Александре фон Гумбольдте, и сегодня не оставлявшим его своим покровительством.

– Я и не знал, – сказал Агассис, – что Жорж интересовался Готтентотской Венерой, не говоря уже о том, что он препарировал ее труп. Почему он никогда не рассказывал мне про это?

– Ах, на то есть феская пришина. Фо-первых, когда вы пошнакомились, фее это уже было забыто, федь пятнадцать лет прошло. А фо-фторых, эта попытка обернулась для него большим разочарованием. Абер, позвольте, я продолжу ишторию известную и лишь потом раскрою ее тайную сторону. Фаш барон – ну как ищейка – сразу вфялся за срам Саартье. И обнарушдил, что tablier [34], как насыфали французы «вуаль», всего только самая обычная labia minora [35], фсего на три-четыре дюйма длиннее ефропейской нормы.

При мысли о целой расе, чьи женщины отмечены столь омерзительным уродством, Агассис не сдержал возгласа отвращения. Он покосился на готтентотскую самку, сидевшую всего в десяти футах, и испытал почти непреодолимое желание бежать. Лишь сверхъестественным усилием воли он заставил себя остаться в кресле.

– Тогда барон замаринофал орган Саартье, написал о нем штатью и занялся другими исследофаниями.

Агассис пришел в ужас.

– Вы утверждаете, что он поместил ее tablier в формальдегид?

Цезарь кивнул.

– Ja-ja. Und он сделал даже больше. Он сотфорил из него дер фетиш.

– Что-о?!