Голем и джинн - Уэкер Хелен. Страница 41

Совет был хорош, но все-таки девушка никак не могла успокоиться. В последнее время равви все время говорил с ней так, как будто отвечал на простой вопрос, а на самом деле имел в виду что-то более важное, что случится впереди. Она подозревала, что он старается научить ее как можно большему за короткое оставшееся время. Он кашлял не больше, чем раньше, но и не меньше. И она замечала, что одежда теперь висит на нем, словно он съежился. Равви говорил, что так и должно быть. «Я старик, Хава, — объяснял он. — А человеческое тело похоже на кусок ткани. Как за ним ни ухаживай, оно все равно изнашивается с годами».

«А как же тело голема? — думала она. — Он говорит, что я не буду стареть, но, может, я тоже буду изнашиваться?» Хава часто размышляла об этом, но ничего не говорила вслух. Она начинала понимать, что подобные вопросы — это чересчур тяжелый груз для них обоих.

— А кроме того, — продолжал тем временем равви, — из всего, что ты мне рассказывала, можно сделать вывод, что эта Анна не слишком серьезная девушка. Возможно, глядя на тебя, она сможет научиться чему-нибудь хорошему, даже если с рождения это ей не присуще.

— Возможно, — согласилась Хава. — В последнее время она вроде бы стала лучше ко мне относиться. Наверное, это потому, что у нее сейчас новый кавалер. Она только о нем и думает и мечтает, что как-нибудь он проводит ее из пекарни домой, чтобы они могли… — Тут она осеклась и вовремя прикусила язык.

Равви слегка покраснел.

— Что ж, — вздохнул он, — она очень глупая девушка, если отдастся ему, пока он на ней не женится. Или, по крайней мере, не пообещает.

— Почему?

— Потому что ей есть что терять. У законного брака много преимуществ, и одно из них — то, что он защищает ребенка, который может появиться в результате… такого их поведения. Если мужчина не женат, он всегда может оставить женщину, в каком бы положении она ни находилась, и ему ничего за это не будет. И что ей делать? Ребенок будет ей страшной обузой, и она не сможет прокормить и его и себя. В такой ситуации женщина может пойти на самое ужасное преступление и растерять остатки своей добродетели. Болезнь, нищета и смерть подкарауливают ее. Не будет преувеличением сказать, что одна ночь удовольствия может стоить девушке жизни. Когда я был раввином, я слишком часто видел такое даже в самых приличных семьях.

«А она кажется такой счастливой», — подумала Хава.

Равви встал и начал убирать со стола тарелки, время от времени покашливая. Девушка тоже вскочила, чтобы ему помочь, и вдвоем они быстро перемыли посуду.

— Равви, могу я задать вам вопрос? — заговорила Хава, когда с тарелками было покончено. — Но может, вам будет неловко отвечать на него.

— Сделаю, что могу, — улыбнулся старик, — но не жди от меня чудес.

— Если занятие любовью так опасно, почему люди все-таки идут на риск?

Равви немного помолчал.

— А сама ты как думаешь, почему? — заговорил он наконец.

Она вспомнила все, что знала о любви и желании, вспомнила о тех молчаливых мужских призывах, которые иногда чувствовала, проходя вечером по улице.

— Может, их привлекает опасность и им нравится, что у них есть секрет от всего остального мира?

— Да, и это тоже, но это далеко не все. Ты не учитываешь одиночество. Все мы иногда его чувствуем, сколько бы людей нас ни окружало. А потом мы встречаем кого-то, кто, кажется, понимает нас. Она улыбается, и на миг одиночество покидает нас. Прибавь к этому физическое желание и ту жажду риска, о которой ты говорила, и ты поймешь, отчего люди теряют голову. — Равви помолчал немного, а потом продолжил: — Но любовь, основанная только на страхе одиночества и желании, скоро умирает. Общие ценности, история и традиции связывают людей куда прочнее, чем простой физический акт.

Девушка задумалась, и в комнате установилось молчание.

— Значит, это и есть настоящая любовь? — спросила она наконец. — Общие традиции и ценности?

— Наверное, это чересчур просто, — усмехнулся равви. — Я старый человек, Хава, и вдовец. Для меня все это кончилось много лет назад. Но я еще помню, как был молодым и как мне казалось, что в мире нет никого, кроме моей возлюбленной. И только теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что по-настоящему и навсегда связывает мужчину и женщину.

Он глубоко задумался, глядя невидящими глазами на полотенце в своей руке. В свете кухонной лампы его кожа казалась особенно землистой и тонкой, как яичная скорлупа. Неужели он всегда выглядел таким хрупким? Таким же был Ротфельд, вспомнила она, покрытый испариной и бледный в свете керосиновой лампы. Она всегда понимала, что переживет равви, но сейчас эта холодная правда впервые ударила ее с такой силой. От горя ее тело будто свело судорогой, и тонкий стакан, который она вытирала, вдруг треснул у нее в руке.

Блестящие осколки посыпались на пол. Они оба вздрогнули.

— Что я наделала!

— Ничего страшного, — успокоил ее равви.

Он нагнулся и начал собирать осколки, но Хава твердо отстранила его.

— Это я его разбила. А вы можете порезаться.

Равви смотрел, как она подметает пол.

— Тебя что-то огорчило? — тихо спросил он.

Она покачала головой:

— Нет, просто неосторожность. День был трудным.

— Да, уже поздно, — вздохнул он. — Давай заканчивать с посудой, и я провожу тебя домой.

Было уже почти одиннадцать, когда они подошли к ее пансиону. На улице сильно похолодало, и ледяной ветер жег лицо. Девушка шагала ему навстречу так, словно это был легкий ветерок. Равви, скрючившись, шел рядом с ней, кашляя в шарф.

— Зайдите в дом и погрейтесь хоть немного, — предложила она, уже стоя на крыльце.

Он улыбнулся и покачал головой:

— Нет, я пойду. Спокойной ночи, Хава.

— Спокойной ночи, равви.

Она долго стояла на крыльце и смотрела, как сгорбленная старческая фигурка удаляется от нее по продуваемой осенним ветром улице.

Обратный путь стал для равви настоящей пыткой. Ветер резал ему лицо и насквозь продувал пальто и тонкие брюки. Он трясся от холода, как замерзающее животное. И все-таки равви Мейер радовался, что их сегодняшний ужин с Големом прошел удачно. Он справился с собой и ни разу за вечер не подумал о спрятанной под кроватью стопке книг и записей. Что случилось бы, ощути она хоть намек на его страх или желание поскорее проводить ее, вернуться к своим занятиям и найти наконец способ контролировать ее полностью? Может, инстинкт самосохранения заставил бы девушку броситься на него? Или она пошла бы ему навстречу и с готовностью покорилась его воле? Он ни разу не спрашивал ее, хочет ли она иметь нового хозяина, и от одной только мысли о таком разговоре у него сжималось горло. В некотором смысле это то же самое, как спросить человека, не хочет ли тот мгновенно избавиться от всех своих проблем, покончив с собой.

Ему постоянно приходилось напоминать себе, что она не человек. Она голем, и к тому же голем без хозяина. Он заставлял себя вспоминать того маленького голема, которого сам создал в юности, и жестокое равнодушие, с которым тот убил паука. Конечно, Хава и тот голем нисколько не похожи, но суть-то у них одна. И в Хаве наверняка таится такая же ледяная беспощадность.

А вот таится ли в ней душа?

На первый взгляд ответом может быть только простое «нет». Один Всевышний может вложить в свое создание душу, как вдохнул ее в Адама. А голем — это создание человека, а не Бога. Даже если у Хавы имеется некое подобие души, то крошечное и неполноценное. И если он превратит ее в горстку праха, это, может, и будет злым и жестоким делом, но не убийством.

Однако все эти вполне разумные доводы бледнели, стоило ему вспомнить живую Хаву с ее разочарованиями и маленькими победами, с ее очевидным беспокойством за его здоровье. Когда она оживленно рассказывала о своей работе в пекарне и о том, как все увереннее общается с покупателями, он видел перед собой не оживший кусок глины, а молодую женщину, которая учится жить в этом мире. Вручить ее новому хозяину — значит отобрать у нее все то, чего она сумела достичь. Свободная воля исчезнет, и ее место займет слепая покорность чужим командам. И разве это не убийство? И главное, хватит ли у него сил, чтобы совершить это?