Голем и джинн - Уэкер Хелен. Страница 55

— Нет, — покачал он головой, — не встретил никого интересного.

Он повязал фартук, разложил свои инструменты, и Арбели так ничего и не узнал.

14

После трех дней, проведенных в больнице на острове Суинберн, в болезни Майкла Леви случился перелом, после которого он пошел на поправку. Еще две недели он оставался в палате, питаясь бульонами и протертыми овощами и гуляя в сопровождении сестер по продуваемым насквозь коридорам. Врачи объяснили ему, что болезнь была следствием плохого питания и малокровия. «Вам надо жениться, — советовали они. — Пусть хорошая жена вас немного откормит».

Он ел, спал и выздоравливал. От правления приютного дома пришло письмо с пожеланием скорейшего выздоровления, из чего Майкл сделал вывод, что в его отсутствие дела в общежитии идут совсем плохо. Как-то ночью сестры застали его за тем, что он расхаживал по палате и уговаривал остальных пациентов не отчаиваться и еще раз попытаться пройти медицинскую комиссию на острове Эллис. Они тут же загнали его обратно в кровать и пообещали снова привязывать, если такое повторится.

Выписался из больницы он только перед самым Новым годом. Стоя у поручней парома, Майкл радовался бьющему в лицо холодному ветру и любовался темной бурливой водой. Он прибавил пять фунтов и уже несколько месяцев не чувствовал себя так хорошо, как сейчас. Майклу даже казалось, что его болезнь — это прощальный подарок от дяди, позволивший ему наконец отдохнуть и расслабиться. Конечно, больница мало напоминала курорт, но на настоящем курорте он никогда и не был.

Паром отошел от причала и, пыхтя, двинулся против течения. Уже совсем стемнело. Заколоченные на зиму дощатые домики Стейтен-Айленда и Бруклина дремали по обоим берегам. На севере залива показался кончик Манхэттена, и Майкл почувствовал, что спокойствие покидает его. Какой хаос творится сейчас в приютном доме? Ветер усилился, но он оставался на палубе и смотрел, как проплывает мимо статуя Свободы, словно старался набраться сил от ее спокойного и сочувственного взгляда.

В приютном доме в этот час гасили на ночь свет. Сто пятьдесят человек лежали в кроватях, укрывшись тонкими одеялами. Некоторые из них никак не могли уснуть, мучаясь страхами и предчувствиями; к другим, уставшим после долгого путешествия и тяжелого дня, проведенного в поисках работы, сон приходил сразу.

На третьем этаже, на койке, стоящей у окна, человек, которого теперь звали Джозеф Шаль, спал мирным сном ребенка.

В приютный дом Шальман попал по чистой случайности. После того как чиновник на острове Эллис поменял его имя — чем навлек на себя тысячу беззвучных проклятий, — он спустился по лестнице и в высоком окне в самом конце вестибюля вдруг увидел силуэт Манхэттена на фоне бледного неба. Это было пугающее и величественное зрелище, и старик замер на месте. С тех пор как Шальман увидел свой вещий сон, он понимал, что ему предстоит трудная задача, но сейчас, когда он видел этот город наяву, она показалась и вовсе невыполнимой. Он не знал ни слова по-английски, давно отвык от людей и городской суеты и понятия не имел, где проведет эту ночь. Есть ли в этом Нью-Йорке постоялые дворы? Или хотя бы конюшни? Конюшни-то уж точно должны быть.

Кто-то тронул его за локоть, и он, вздрогнув, обернулся. Это была молодая круглолицая женщина.

— Господин, вы говорите на идише? — спросила она.

— Да, — с опаской ответил старик.

Она объяснила, что работает добровольцем в Обществе содействия евреям-иммигрантам. Не нужно ли ему чего-нибудь? Чем они могут помочь?

В любом другом месте или в другое время он быстро нащупал бы ее слабости и обернул их себе на пользу или просто задурил бы женщине голову и ограбил ее. Но сейчас он чувствовал себя разбитым, старым и слабым, а потому прибег к самому ненавистному своему оружию — к правде.

— Мне негде остановиться, — признался он.

Тогда женщина рассказала ему о месте под названием Еврейский приютный дом и объяснила, что туда его доставит специальное судно. Шальман послушно последовал за ней в порт, словно испуганное дитя, вцепившись в свой чемодан.

Но уже через день после вселения в приютный дом прежняя уверенность вернулась к нему. Во многом это общежитие для вновь прибывших иммигрантов напоминало тюрьму. Те же койки, похожие на камеры спальни, грязные уборные, общая столовая и поток постоянно меняющихся лиц. Такие места были ему хорошо знакомы, он умел жить в них, манипулировать надзирателями и менять под себя правила. В целом это было вполне приличное укрытие.

В Еврейском приютном доме существовало только два обязательных и строгих правила: во-первых, есть полагалось в общей столовой в назначенное для этого время, во-вторых, никто не мог жить здесь дольше пяти дней. Как вскоре выяснилось, нарушить второе правило было еще легче, чем первое. По счастливой случайности директор приютного дома в это время находился в больнице. Его обязанности разделили между собой кухарка и экономка, которые целыми днями бестолково метались по коридорам, пытаясь поддерживать порядок. На третий день пребывания Шальмана в приютном доме с парома сошли сорок новых иммигрантов, которые скоро обнаружили, что в спальнях имеется только восемнадцать свободных коек. Вновь прибывшие нервно топтались в вестибюле, пока кухарка и экономка в отчаянии искали задевавшийся куда-то журнал регистрации жильцов. Журнал так и не нашелся, и обе женщины, чуть не плача, обходили спальни и умоляли тех, кто занимает койку дольше положенного срока, добровольно в этом признаться. Ответом на их мольбы были только равнодушные, пустые взгляды. Притом, какое количество людей прибывало и убывало ежедневно и сколько времени они проводили в поисках постоянного жилья и работы, никто ничего не знал даже про ближайшего соседа.

Но Шальман наблюдал за ними уже три дня. Он огляделся и сразу же обнаружил несколько человек, которые уже жили здесь, когда он вселился. Выражения их лиц были одновременно виноватыми и вызывающими. Шальман отвел женщин в сторону и коротко переговорил с ними. С его помощью из числа вновь прибывших были выбраны двое крепких мужчин. Переходя из спальни в спальню, они бесцеремонно выдворяли нарушителей, которых с видом строгого, но милосердного судьи указывал им Шальман.

Кухарка и экономка не знали, как благодарить его. Он отвечал, что рад был помочь, что без порядка и дисциплины жизнь никуда не годится и что, если им понадобится еще какая-нибудь помощь, он всегда к их услугам. Они, как благодарные дочери, расцеловали его в обе щеки. Ночью Шальман извлек «потерявшийся» журнал регистрации из-под своей койки и засунул его между пачками старых газет в кабинете.

Наутро он предложил помочь с размещением новой партии иммигрантов. Пока женщины регистрировали их в журнале, он показывал новеньким их койки и объяснял правила. Когда все были устроены, женщины пригласили его в кабинет и угостили стаканчиком шнапса.

«Раз мистер Леви этого не узнает, он и не огорчится», — прошептала кухарка, вычеркивая Шальмана из списка выбывающих назавтра постояльцев.

За следующую неделю он окончательно укрепил свою позицию в приютном доме. Теперь он наводил порядок в гостиной, аккуратно сворачивал и раскладывал газеты, старался, чтобы чайники всегда были полными. В столовой он следил за очередью и докладывал кухарке, сколько ртов еще предстоит накормить. Он умудрялся присутствовать одновременно в нескольких местах, помогать всем, кому нужно, и даже разрешал мелкие свары постояльцев.

Все время, свободное от внедрения в быт приютного дома, Шальман посвящал изучению окрестностей. Сначала улицы пугали его, и он чувствовал себя чужим в этой густо замешанной каше из людей, повозок и животных. Но уже через неделю он бесстрашно вступал на тротуар и смешивался с толпой ньюйоркцев — еще один старый еврей в поношенном темном пальто. Он гулял часами, мысленно отмечая улицы, магазины и границы района, за которыми надписи на идише исчезали из витрин. Особое внимание он обращал на ортодоксальные синагоги — такие, в которых могли иметься богатые библиотеки. А потом он поспешно разворачивался и спешил в приютный дом, где надо было расселять очередную группу вновь приехавших.