Чужая память - Борин Борис. Страница 2

Это еще зачем? На Земле давно уже бросили курить, и только некоторые старики так и не смогли отказаться от привычки отравляться табачным дымом. Мой Старик курил трубку. Изгрызанный черный мундштук всегда торчал из кармана куртки. На столе лежала еще одна — слегка изогнутая, с чубуком из светлого вереска. От нее всегда тяжело и неприятно пахло табачным перегаром.

— Закурите трубку, — повторил робот, — вы успокоитесь…

Ничего не понимая, я взял со стола эту, изогнутую, набил ее желтой сухой травой, которая хранилась Стариком в деревянной шкатулке. Робот щелкнул электрозажигалкой. Горький дым обжег горло, слегка закружилась голова.

Робот оказался прав — беспокойство незаметно кончилось, и я стал соображать, чем заняться в первую очередь…

И вдруг, потрясенный догадкой, я опасливо положил трубку на блестящее стекло стола. Этого еще не хватало! Старик передал мне свои ветхозаветные привычки, а не опыт и знания. Я остался таким же, только вынужден буду на Земле каждый час искать уединенное место, чтобы всласть задымить все окружающее.

Несколько минут я сидел, словно оглушенный этой мыслью. А когда, наконец, вышел из лаборатории, заметил, что черный мундштук торчит у меня из левого нагрудного кармана. Точь-в-точь, как у Старика.

Сон, который я видел следующей ночью, был тяжел и тревожен. Серая, уходящая вдаль пустая площадь космодрома. Вдали виднелась ракета, ее стремительный корпус, казалось, готов врезаться в космос.

Рядом со мной стояла женщина. Я видел ее впервые.

И в то же время очень хорошо ее знал. Более того, я помнил ее мягкие, теплые губы, помнил ее прохладное тело, помнил, что на левой груди у нее большая, с горошину, родинка. Я помнил ее недавние слезы и мои резкие слова, что ради семейного счастья не могу отказаться от дела всей своей жизни. Что я исследователь космоса, у меня есть долг перед человечеством, перед товарищами, перед собой, наконец. Я говорил так жестоко потому, что мне было ее жалко, потому, что я понимал: у меня был долг и перед ней, этой женщиной.

А на космодроме мы ни о чем не говорили. Мы оба знали, что в полетах на субсветовых скоростях я должен прожить дольше ее. Если не погибну, конечно…

Минуты прощания тянулись нескончаемо долго. Мы молчали. И когда на космодроме прозвучал сигнал: «По местам!», — я с облегчением поцеловал ее мокрые от слез щеки и пошел к ракете.

Я любил эту женщину. И горячий ветер сушил слезы на моих ресницах.

Проснулся на мокрой от слез подушке. Привычным движением набил трубку, медленно затянулся. Я понимал, что происходит. Мозг Старика обогащает меня информацией. Но зачем мне эта информация? Почему я должен плакать по ночам из-за того, что сорок лет назад, когда я еще не родился, Старик расставался с какой-то женщиной. И вдруг с ужасом понял, что я эту женщину помню наяву. Помню ее губы, голос, темную родинку. И тоскую о ней, этой никогда не виданной женщине. И отдал бы полжизни, чтобы тогда не улетать, а остаться с ней там, па космодроме…

Мне стало страшно. Я был один на маленькой планете и не знал, какой сюрприз мне преподнесет завтра окаянная память Старика.

III

Утром я, как всегда, установил связь с межпланетной базой. Передал: «Все в порядке. Работа продолжается». Конечно, это было нарушением инструкции, но я не мог сообщить о случившемся. Я ждал, пока мой мозг освоится с тем, что мне передал Старик. Точнее — пока его мозг освоится в моем. Я почти физически ощущал, как это происходит.

Сегодня, войдя в лабораторию и посмотрев на красноглазую крысо-собаку, вспомнил, что ее пора выпускать, вспомнил, как я (точнее Старик) поймал ее.

Это было несколько месяцев назад. Суки щенились, и на это время стаи животных распадались на пары. Мне нужен был щенок-несмышленыш, которого надо взять из логова, пока его ничему не успели научить хвостатые родители.

А потом начинять его информацией, взятой из мозга старого вожака.

Было жарко. Красные камни надоедливо прилипали к намагниченным подошвам. Я карабкался на крутую, врезанную в небо красными камнями, вершину. Пот заливал глаза, а сердце колотилось, раскачиваясь по всей грудной клетке, словно маятник, ходивший между горлом и диафрагмой. И я чувствовал, что оно не прослужит долго. Немыслимые перегрузки фотонных кораблей, бессонные ночи, едкая горечь разлук и, наконец, годы сделали свое дело. Сердце стучало с перебоями, как изношенный мотор…

В гору я лез потому, что там было логово.

В сырой пещерке лежало четыре детеныша. Еще без шерсти, слепые, с белыми мутными глазами. Я выбрал самого маленького, самого слабого. Положил его в прорезиненный карман и начал спускаться с горы. Но не дойдя до половины склона, вынужден был сесть и вызвать вертолет с базы.

Я помнил теперь одновременно за нас обоих. Помнил, как я сидел на теплом шершавом камне, чувствуя, как шевелится, перебирая лапами, щенок в кармане.

Помнил и то, как вел вертолет к склону этой крутой, неприветливой горы. Я начинал свободно владеть нашей обоюдной памятью.

Отчет о всем происшедшем уместился на листке отрывного блокнота. Межпланетная база, выслушав, молчала не меньше получаса. Потом попросили передать все вторично. И снова получасовое молчание.

Потом последовал приказ:

— Прекратить работы. К вам вылетает смена. Как себя чувствуете? Прием.

Ответил:

— Работы завершены. Чувствую себя хорошо. Жду смену…

Через неделю я сдавал планету двум космобиологам. Эксперимент в основном завершен, и мне здесь больше нечего делать.

Ракета рвалась сквозь черный, расшитый алмазными остриями звезд космос. Пилоты, очевидно, торопились. Перегрузки все сильнее вдавливали тело в эластичное кресло…

IV

Когда Земля, наконец, показалась в иллюминаторе, я засмеялся от радости. Она была необыкновенно красива голубая округлая капля в завитках облаков. Казалось, планета дышит, облака — следы ее вздохов, остывающие в ледяном космосе.

Ракета повисла над серой пустыней космодрома. Языки пламени, вылетающие из дюз, становились короче. Наконец, металлические штанги, широко расставленные и массивные, как ноги Гулливера, коснулись Земли.

Неторопливо распахнулся люк. На бетонную плиту, звякнув, упала лестница.

Меня никто не встречал…

Я, конечно, не ожидал ни многолюдных демонстраций, ни бравурного рева оркестров. Космонавтика давно вышла из пеленок. Прошло и забылось время, когда каждый полет в космос становился чуть ли не всепланетным праздником…

И все-таки было обидно. Я закончил, довершил эксперимент Старика. Впервые в истории человечества произведена пересадка мозга.

Я был уверен, что меня встретят члены Совета Межпланетных связей…

Меня ожидали в космопорту.

— Здравствуйте, Март! — сказал, поднимаясь из кресла, светловолосый парень, с хорошо натренированной фигурой спортсмена. — Я из института Граджа. Профессор просил вас сразу же приехать…

Это неплохо. Градж так же известен, как мой Старик. Работы в Институте космобиологии невпроворот, ученые иной раз неделями ждут его консультаций. А тут не успел, как говорится, ступить на Землю — и, пожалуйста.

В кабине маленького спортивного вертолета тесно. Я не мог оторвать взгляда от проплывающих внизу деревьев. Лицо моего спутника было непроницаемо. Он смотрел прямо перед собой. Ну, и черт с ним! Чересчур легко и просто досталось молодым то, что пришлось нам когда-то завоевывать трудом и кровью…

Профессор меня принял не в том, большом, хорошо известном по телепередачам кабинете, где проходили ученые советы, а в маленькой рабочей комнате. Старомодный деревянный стол, три жестких стула и стеллаж, туго набитый справочниками. Попасть в эту комнату считалось почетным. Здесь Градж работал, здесь, выключив все видиорации, он впрягался в науку и властно тащил ее за собой. На шаг, на полшага…

Он встал из-за стола, седой и красивый. Крепко пожал мне руку, всматриваясь в лицо небольшими, зоркими глазами. Потом кивнул на один из стульев: