Николай Кузнецов - Лукин Александр Александрович. Страница 33

Николай Кузнецов был глубоко засекреченным разведчиком. То, что он работает в Ровно под видом офицера вермахта, его немецкая фамилия, городские адреса-явки и прочее было известно очень немногим проверенным товарищам. Остальные бойцы и командиры его в немецкой форме не видели.

Командование не исключало возможность проникновения в отряд вражеского лазутчика, поэтому Кузнецова всячески оберегали. Привести разведчика к провалу могла и простая неосторожность кого-либо из его боевых друзей, чья-нибудь неуместная разговорчивость, наконец, непредвиденная случайность.

В числе предпринятых мер охраны был, естественно, запрет Кузнецову фотографироваться во вражеском тылу (фотографии для его документов гитлеровского офицера были изготовлены еще в Москве).

И все-таки дважды могла случиться беда из-за того, что запрет был нарушен людьми, недостаточно сведущими в разведывательной работе.

Впервые это случилось в пасхальные праздники весной 1943 года на квартире Ивана Приходько. Кроме хозяина, там присутствовали Николай Кузнецов – Зиберт, Николай Гнидюк, свояк Ивана Тарасовича Петр Мозолюк и два настоящих эсэсовца: уже упоминавшийся ранее фон Диппен и его сослуживец Ганес. Потом зашли еще двое гостей: Ян Каминский и его знакомый – некто Аркадий, работавший корреспондентом в немецких газетах. У Аркадия был с собой фотоаппарат со штативом.

За праздничным столом они сидели довольно долго. Много шутили, смеялись. Обстановка была непринужденной, и как-то само собой получилось, что Приходько предложил присутствующим сфотографироваться на память.

Кузнецов вынужден был согласиться, так как его отказ мог вызвать у эсэсовцев подозрение. Все же он успел шепнуть Приходько, чтобы тот любой ценой изъял потом у Аркадия пленку. Впрочем, Приходько уже и сам понимал, что допустил оплошность.

Хозяин и гости вышли на улицу, и здесь Аркадий отснял один кадр, затем он поменялся местами с Гнидюком, и тот сделал второй снимок.

Иван Тарасович знал, что Аркадий через два дня уезжает на фронт, – следовательно, требовалось не допустить, чтобы корреспондент за это время отпечатал снимки. Приходько со своей задачей справился успешно: двое с лишним суток он почти непрерывно поил Аркадия и у себя и у него. Пленку Аркадий в последний момент все же проявил, но печатать фотографии у него уже не было ни времени, ни сил.

Приходько уговорил Аркадия отдать ему оба негатива, пообещал быстро сделать отпечатки и один выслать его матери по оставленному адресу. Аркадий уехал на фронт, никаких вестей от него больше не было.

Кузнецова в немецкой форме сфотографировали и в отряде по указанию Стехова. Им, разумеется, руководили лучшие побуждения – сохранить для истории облик замечательного советского разведчика, сфотографировавшись вместе с ним, но возможных последствий этого он не учел. Медведев не знал о необдуманном распоряжении своего замполита, он, старый опытный чекист, никогда бы не допустил такого нарушения конспирации.

Как бы то ни было, партизан Борис Черный сфотографировал в лесу Кузнецова в форме офицера вермахта рядом со Стеховым и Николаем Струтинским. Фотография эта, к счастью, за пределы отряда не вышла.

Создать внешне безукоризненный образ фашистского офицера Кузнецову удалось успешно: у гитлеровцев обер-лейтенант Зиберт подозрений не вызвал. Труднее оказалось другое: сдерживать, ничем не выдавая, естественные чувства советского человека, вынужденного на своей же советской земле играть роль ее злейшего врага. В его присутствии немецкие офицеры радовались победам или расстраивались при неудачах на фронтах. Кузнецов испытывал прямо противоположные чувства, но Пауль Вильгельм Зиберт вел себя точно так же, как они.

Николай Иванович должен был совершенно равнодушно проходить мимо виселиц с телами повешенных патриотов, не обращать внимания на оборванных, изможденных советских военнопленных, которых гоняли на работу под охраной свирепых овчарок, наконец, он должен был привыкнуть к ненависти и презрению в глазах советских людей.

Однажды он с разведчиком Василем Буримом шел по улице. Внезапно из-за угла вынырнула какая-то старушка с кошелкой в руках. Столкнувшись с Зибертом, старушка упала. Вместо того чтобы испугаться, старушка принялась ругать «окаянного фрица». Растерявшийся Кузнецов, бормоча извинения, попытался было помочь ей подняться, но был незаметно остановлен рукой Бурима. «Что вы делаете! Ведь вы в форме!» – успел шепнуть Василь.

Кузнецов опомнился – Бурим был прав – и молча зашагал дальше, злой и мрачный. И вдруг остановился. Плотно сжатые губы его расплылись в теплой улыбке. Он повернулся к Василю:

– А здорово она честила меня, эта старушка! Ведь я мог застрелить ее на месте за дерзость, а она не испугалась! Понимаешь, что это значит?

Эпизод с незнакомой старушкой заставил Кузнецова трезво отнестись к еще одной опасности, о которой он, правда, знал и раньше, но в полной мере ее не учитывал.

Советского разведчика Грачева знало лишь несколько человек, для тысяч жителей города Ровно и его окрестностей гитлеровский офицер Зиберт был ненавистным фашистским оккупантом. В Ровно активно действовали подпольные организации. В целях конспирации Кузнецову не разрешалось вступать с ними в контакты. Поэтому обер-лейтенант Зиберт должен был всегда помнить, что фашистский мундир, свастика на фуражке, «Железный крест» могут стать мишенью для меткой пули народного мстителя. Пуля от советского человека, от своего!..

Василь Бурим стал свидетелем и следующего эпизода. Несколько солдат на главной улице города Дойче-штрассе устроили себе развлечение: грубо задевали проходящих местных жителей, бросали им оскорбительные реплики, насмехались над ними.

Кузнецов, заметив ото, тут же поставил их во фронт и обрушил на солдат весь свой запас крепких немецких выражений. Затем он заставил гитлеровцев несколько раз промаршировать перед ним строевым шагом. На прощание предупредил взмокших солдат: «Я научу вас, тыловых крыс, как балаганить на улице. Убирайтесь отсюда!»

Когда солдаты поспешно ушли, Бурим сказал:

– С какой ненавистью смотрели они на вас, разорвать готовы были!

Кузнецов, все еще не успокоившись, ответил:

– Вот и хорошо! Это ведь они не меня хотят разорвать, а офицера собственной армии.

17 августа Кузнецов сидел в парикмахерской неподалеку от Парадной площади, когда до его слуха донесся лай собак, предостерегающие окрики на немецком языке и пение… «Интернационала»! Он быстро вышел на улицу, и глазам его предстало зрелище, наполнившее сердце ненавистью и болью, горечью и гордостью.

По улице гнали колонну пленных женщин. Они шли обессиленные, еле передвигая ноги. Раненых в грязных окровавленных повязках поддерживали под руки подруги.

Медсестры, санитарки, радистки, попавшие в фашистский плен…

А сзади, спереди, по бокам колонны шагали рослые, откормленные эсэсовцы с автоматами. Некоторые из них еле удерживали на поводках свирепых, натасканных на людей овчарок.

Девушки пели «Интернационал». Несломленные. Гордые. Непобедимые. И слова великого гимна внушали страх их конвоирам.

Вечером Зиберт встретился с фон Диппеном и словно невзначай спросил, что стало с пленными женщинами.

– Отправили на Белую… – с полным равнодушием ответил тот.

Фон Диппен зашел, чтобы, как обычно, поделиться ровенскими новостями и заодно одолжить деньги. Получив просимую сумму, фон Диппен спросил Пауля Зиберта, собирается ли он в «Немецкий театр» на собрание, где будет выступать прибывший из Мюнхена один ил лучших ораторов Германии. Кузнецов ответил, что рад бы пойти, но, к сожалению, у него нет пригласительного билета, на что фон Диппен тут же вручил ему входной билет, отпечатанный на плотной веленевой бумаге. Из приглашения следовало, что 18 августа, в восемь часов вечера, в помещении «Немецкого театра» приехавший из Мюнхена имперский оратор рейхсэнзацреднер Шойман прочитает доклад под названием «Вера Германии в ее миссию».

Рассматривая билет, Кузнецов обратил внимание на примечание: «Явка обязательна» – и неудержимо рассмеялся. Вот уж чего никогда не мог предвидеть бывший уральский комсомолец Коля Кузнецов, что ему придется присутствовать на собрании активистов нацистской партии, причем в «обязательном» порядке!