Быль беспредела, или Синдром Николая II - Бунич Игорь Львович. Страница 34

Во-вторых, если верить ларечнику, Надю никто не похищал. Она куда-то укатила, судя по всему, совершенно добровольно с человеком, который по описанию, мало походил на какого-нибудь героя-любовника.

При этом все произошло на пути Нади в интернат, а если быть совершенно точным, то в пяти минутах ходьбы от него. Все это было более чем странно. Судя по тяжелой сумке, Надя не собиралась вообще являться на работу, но тем не менее дошла практически полностью до места работы. Если она с кем-то договорилась уехать, то опять же, принимая во внимание тяжелую сумку, она могла попросить этого человека на «Жигулях» подобрать ее где-нибудь поближе к дому, а не переть с тяжелой сумкой до самого интерната.

Стоп! А взяла ли она сумку из дома? Это еще вопрос. Ларечник заметил ее сидящей на скамейке с сумкой у ног. Но сумку мог кто-то привезти или принести из другого места. Откуда? Конечно, из интерната. Что могло находиться в принесенной из интерната для дошкольников сумке? Разумеется, детские вещи. Детские вещи для Алеши Лисицына. Значит, Надя знала, где он находится? Но ведь только накануне она приходила к нему и просила помочь разыскать ребенка.

Куманин шел по бульвару в направление интерната, продолжая размышлять. Конечно, нельзя было исключать и того что Алик-ларечник все перепутал или просто выдумал, чтобы «пофартить менту». Если все-таки он не соврал и не нафантазировал, то сумку мог принести кто-нибудь из интерната. Какая-нибудь приятельница Надежды, с которой они вместе работают. Но вот набить сумку дефицитными детскими вещами, а то и продуктами и пронести ее через вахту, чтобы передать ее «опальной» воспитательнице, мог решиться далеко не каждый, разве что, какая-нибудь близкая подруга. Вряд ли, особенно зная обстановку в интернате вообще и отношения Нади с директрисой, в частности. Попадись кто-нибудь (и Надя в первую очередь) с этой сумкой, ему конец. Петухова раздует дело и обязательно привлечет следственные органы, дабы выявить моральный облик того, кто пишет на нее жалобы. Им будет не очиститься никогда, какими бы благими намерениями сотрудницы не руководствовались. Значит, сумку могли вынести не иначе, как по разрешению самой Петуховой, не исключено, что это сделала она сама. Тогда и Петухова, хотя и выглядела очень напуганной, рассказала ему далеко не все, что знала. Получается, что и она, и Надя находились в каком-то непонятном сговоре, если не сказать, в союзе, который, правда, не мог скрыть обоюдную неприязнь, временами переходящей в ненависть, как это нередко случается у женщин.

Если это так, то зачем тогда вечером Надежда приходила к нему?

Знала ли она, что утром следующего дня ей предстоит путешествие на «Жигулях» с туго набитой дорожной сумкой? Хотела ли она обеспечить себе какое-то дополнительное прикрытие или просто потрепать еще раз нервы Алевтине Ивановне?

В этот момент идущий по бульвару Куманин оказался как раз напротив интерната. Он хотел было нанести еще один визит директрисе и сразу попыталась взять ее «на понт», задав вопрос о тяжелой сумке, которая та вчера передала Шестаковой, но, по здравому размышлению, решил этого не делать. Пока не делать. Доказательств у него нет, а факты, основанные на показаниях Алика-ларечника (никак, кстати сказать, не зафиксированные), и фактами-то можно было назвать с большой натяжкой. Решив почему-то, что Петухова никуда не денется, коль у него лежит собственноручно написанное ею объяснение (являющееся одновременно и доказательством нарушения подписки о неразглашении), Куманин развернулся обратно к метро, чтобы съездить к родителям Нади.

Николай Кузьмич и Лидия Федоровна жили недалеко от дома Куманина-старшего, где прошло Сережино детство, на 3-й Парковой улице (Куманины жили на 5-й Парковой). Нужно было доехать на метро до станции Измайлово либо до Первомайской, а затем немного пройти пешком. Можно было заодно зайти и к отцу, вынуть почту и полить цветы, как тот просил перед своим неожиданным отъездом. Спускаясь в метро на станции «Электрозаводская», Куманин усмехнулся, вспомнив, что генерал Климов дал ему вполне конкретное задание: найти место захоронения последнего царя и его семьи, а вместо этого он в служебное время ищет свою пропавшую любовницу, пусть даже бывшую. В старое время, если бы кто-нибудь рассказал ему об этом, он не поверил бы. Следовательно, в какой-то степени правы те, кто утверждают, что во всем советском обществе, включая и КГБ, идет процесс разложения. Впрочем, Куманин знал, что то, чем занимается он, используя служебное время в личных целях, это цветочки по сравнению с занятиями других сотрудников их необъятного ведомства. Скажем, про куратора консерватории, говорили, что он по-тихому вымогает дань у музыкантов. Приятно улыбаясь, он мог предложить: «Или вы, Михаил Аронович, половину своего гонорара за зарубежные концерты будете отдавать мне или больше никогда за границу не поедете. Ну как?» (А если этот самый Михаил Аронович взъерепенится и начнет качать права, то тут же сядет за незаконные валютные операции, за попытку загнать за границу скрипку Страдивари или, в крайнем случае, за мужеложство). Один лихой куратор в Ростовской области собирал дань со всех действующих храмов, угрожая в противном случае закрыть их как «опиум для народа». И кормил таким образом все руководство своего управления. А когда погорел из-за собственной жадности и стал «колоться» перед московской комиссией, то в тот же день скоропостижно скончался в камере изолятора временного содержания от острой сердечной недостаточности. О таких случаях, которые со временем обрастали подробностями, как снежный ком с горы, на Лубянке рассказывали со смехом и иронией, но без всякого возмущения. «Сами виноваты, что зарвались. Брали бы поменьше, и никто никогда не узнал бы», — так, по слухам, отреагировал Крючков на очередной региональный скандал. И никто еще не понимал, что КГБ попала уже в черную паутину непробиваемого рэкета, который должен был если не сорвать, то значительно затормозить движение страны «по рыночному пути в сторону общечеловеческих ценностей», как однажды не без гордости выразился Михаил Сергеевич.

На фоне всего этого нарушения, которые позволял себе оставшийся без присмотра майор Куманин, напоминали шалости невинного младенца, притворяющегося, что спит, чтобы без помех позабавиться с погремушкой.

Мысли Куманина снова вернулись к Наде, и он подумал, что, в сущности, ничего о ней толком не знает. Со времени их романа прошло более пяти лет, в течение которых он о ней не слышал практически ничего. Он не знал даже того, что Надя закончила вечерний педиатрический институт. О том, с кем она общается, какие у нее отношения с коллегами по работе, чем она живет — обо всем этом он мог только догадываться. А образ влюбленной в свое дело образцовой воспитательницы дошкольного заведения закрытого типа был, по большому счету, создан им самим со «слов потерпевшей», если выражаться языком официальных протоколов. «Станция Измайловский парк, — проскрежетал динамик в вагоне. — Следующая станция — Измайлово».

Дверь Сергею открыла заплаканная Лидия Федоровна. Николай Кузьмич дымил папиросой на кухне. По их лицам можно было подумать, что они оба вернулись с Надиных похорон. Куманин, как мог, успокоил стариков.

Ни в каких сводках за последние сутки по убийствам и несчастным случаям Надя не проходила. У него есть данные, что Надя жива и здорова, просто была вынуждена срочно уехать и не смогла об этом предупредить родителей. Конечно, это плохо, но переживать так не надо. Я уверен, что все образуется. Кстати, не брала ли Надя в то утро, уходя на работу, какую-нибудь сумку или чемодан? Оказывается, нет, не брала. Только обычную женскую сумочку и полиэтиленовый мешочек — обязательная принадлежность всех советских женщин, которые никогда не знают, что им подвернется в магазинах в течение дня.

Хотя Куманин говорил одними общими фразами, не будучи сам уверен ни в одном из сказанных утешений, Лидия Федоровна немного успокоилась и сделала предположение, может отъезд Нади как-то связан с ее диссертацией.