Люфтваффе: триумф и поражение. Воспоминания фельдмаршала Третьего рейха. 1933-1947 - Кессельринг Альберт. Страница 6

Нас как участников этого процесса, находившихся под покровительством нашего главнокомандующего, который был выдающейся личностью, тепло принимали во всех социальных кругах, включая национал-социалистическую партию.

Как и все выдающиеся представители вермахта, государства и партии, мы в качестве гостей фюрера принимали участие в Нюрнбергском партийном фестивале и в празднике урожая в Госларе, устраивавшемся в честь крестьянства. Мы также появлялись на церемониях, проводившихся в память о погибших в войне, на парадах по поводу дней рождения Гитлера, на банкетах в честь приезда видных зарубежных деятелей и на всех важных мероприятиях, которые организовывались вооруженными силами. Должен признаться, что многое из того, что я тогда увидел, произвело на меня сильное впечатление. Я был восхищен роскошью и великолепной организацией этих мероприятий.

Что касается менее приятных вещей, то на них можно было не обращать внимания. У меня не было возможности выступать с какой-либо критикой, поскольку в том кругу, в котором мне приходилось вращаться, нельзя было столкнуться со свидетельствами каких-то серьезных излишеств. Эту точку зрения можно было бы оспорить, упомянув о невероятной роскоши, характерной для образа жизни Геринга, – ее мы действительно не могли не заметить. Но даже при том, что многим она была не по вкусу, мы не могли призвать Геринга к ответу, поскольку на наши вопросы нам отвечали, что деньги на все эти роскошества брались из добровольных взносов и пожертвований коммерсантов и из личных средств Гитлера. Лишь годы спустя я узнал, например, что предподносившиеся Герингу великолепные дорогостоящие подарки ко дням рождения добывались его окружением путем сложных комбинаций. Так или иначе, я смотрел на все это как человек со стороны, поскольку в то время уделял очень мало внимания пирушкам, устраивавшимся в Берлине. Кроме того, все мои опасения рассеялись, когда Геринг лично сказал мне, что его коллекции предметов искусства в будущем будут подарены рейху для создания музея наподобие галереи Шака в Мюнхене. Будучи франконцем, я был знаком с баварской историей, знал о любви баварских королей к искусству и потому поверил, что Геринг выступает в роли мецената.

Ни один из ведущих политиков ни разу не предпринял попытки привлечь нас в национал-социалистическую партию. Мы были нужны им как солдаты, и не более того.

Принеся присягу, мы пользовались полным доверием. Геринг понимал, что мы могли справиться с работой, которую на нас возложили, только в том случае, если будем свободны от всего, что связано с политикой. Все, что нужно было делать в этой сфере, он делал сам. Все вопросы, касающиеся нас как представителей люфтваффе или самих военно-воздушных сил, он обычно решал после подробного их обсуждения с государственным секретарем Мильхом, который тщательно прорабатывал их на самом верху. Это предотвращало немало неверных решений и таким образом укрепляло наше доверие к Герингу и Гитлеру. Возможно, это покажется удивительным, но факт остается фактом: нас, генералов из министерства воздушного флота, не информировали о политических событиях (переговоры с американцами в 1945 году, к которым я сам имел отношение, не в счет). Разумеется, в войсках в этом плане знали еще меньше. Точно так же, как и до остальных немцев, до нас доходили определенные слухи. Однако обвинять нас в том, что мы не обращали внимания на слухи в весьма сложный в политическом отношении период, может лишь тот, кто никогда не жил в атмосфере тревоги и страха, когда люди особенно склонны к преувеличениям. Вспоминая то время, я удивляюсь тому, что лишь очень немногие из слухов достигали моих ушей. Возможно, всем было слишком хорошо известно о моем нежелании прислушиваться к сплетням, а может, со мной, представителем «национал-социалистических» ВВС, близко знакомым с Герингом, сознательно не заговаривали на определенные темы.

Были ли я и мои коллеги чересчур наивны, когда принимали за чистую монету все, что нам говорили по официальной линии? Да. Но мы были солдатами, обученными соблюдать максимальную точность в официальных докладах, и потому были склонны верить таким докладам, исходившим от тех, кто нами руководил. У меня не было возможности изменить свою точку зрения – тем более, что Геринг признавал свои ошибки с такой готовностью и так открыто, что, казалось, если он о чем-то и умалчивал, то делал это без всякого умысла.

Приведу несколько примеров, чтобы объяснить такую позицию.

Дело Рема 30 июня 1934 года, в котором ВВС были замешаны лишь косвенно.

Распри между армией и штурмовиками были такой же излюбленной темой для сплетен и слухов, как и неумеренные амбиции руководителя организации штурмовиков Рема, которого я знал по Генеральному штабу. Его дружба с Гитлером постепенно переродилась в открытую враждебность, и даже для меня было очевидно, что это грозит путчем против армии и фюрера. В дни путча я находился в Южной Германии и был вынужден черпать информацию из газет и сообщений радио. Естественные сомнения, возникшие у меня в связи со слухами по поводу происшедших событий, были рассеяны очень подробным докладом Гитлера, сделанным в помещении государственного оперного театра перед собравшимися там высшими представителями партии, правительства и вермахта. Поскольку я к тому времени уже очень хорошо знал Геринга, я не мог поверить в слух о том, что он воспользовался ситуацией и мерами, предпринятыми против путчистов, чтобы ликвидировать своего врага и конкурента. Характеру Геринга были присущи две противоположные черты – с одной стороны, он мог быть внимательным к другим людям, чутким и деликатным, с другой – жестоким и безжалостным. Вспышки жестокости случались с главнокомандующим люфтваффе в моменты нервного возбуждения и быстро угасали. После этого он вдруг становился на редкость великодушным, причем доброта и щедрость нередко заставляли его с лихвой компенсировать обиженному нанесенный ущерб.

После потока разоблачений, связанных с этим вопросом, трудно сформулировать точку зрения, которой мы придерживались по этому поводу в то время. Хотя с той поры, когда я работал в тесном сотрудничестве с Фришем, прошли годы, для меня, как и для любого выходца из сухопутных сил, ставшего офицером люфтваффе, он оставался образцом того, каким должен быть человек и офицер. По этой причине мне особенно не хотелось верить в слухи о его проступках. В глубине души я надеялся, что эти слухи вот-вот будут опровергнуты как злобная клевета и Фриша реабилитируют. Затем среди нас, офицеров люфтваффе, тоже поползли слухи – зачастую противоречивые. Мне казалось невозможным, чтобы Гитлер или Геринг могли намеренно подвергнуть такого всеми уважаемого офицера, как Фриш, столь недопустимому унижению. Когда впоследствии Геринг рассказывал мне о том, как он разоблачил доносчика и как был рад тому, что сделал это – в глазах его при этом читалось удовлетворение, – у меня не возникло ни малейшего сомнения в том, что руки Геринга чисты. То же самое я думал и о Гитлере, когда он заставил генерала от артиллерии Хайца, председателя военного трибунала, зачитать перед командным составом сухопутных войск и люфтваффе приговор суда чести, когда за этим последовала целая цепочка удивительных совпадений и, помимо всего прочего, полное оправдание главнокомандующего сухопутных войск. Мне, как и большинству из нас, хотелось бы, чтобы фон Фриша реабилитировали публично, восстановив его в прежней должности. Я не мог представить себе причин, по которым Гитлер не сделал этого, но в конце концов пришел к выводу, что это, возможно, объясняется тем, что фюрер так и не смог растопить лед изначальной вражды. Эта холодность сделала весьма затруднительным даже официальное сотрудничество между фон Фришем, типичным прусским офицером, воспитанным в духе старых традиций императорской армии, и Гитлером, который не мог ни скрыть свое австрийское происхождение, ни забыть о кастовых различиях, разделявших его и Фриша.

Я был с Гитлером перед польской кампанией в 1939 году, когда до него дошло известие о смерти Фриша. Меня поразила усталость, с которой непосредственно после этого фюрер, сохраняя на лице выражение мрачной торжественности, волоча ноги и останавливаясь через каждые несколько ступенек, поднимался по длинной лестнице на свой наблюдательный пункт.