Любимая игра - Коэн Леонард. Страница 7

Он начал считать себя Крошкой-Заговорщиком, Хитрым Карликом.

Он неистово трудился над обувью. Отодрал каблуки от старой пары и попытался прибить к своим ботинкам. Резина неважно держит гвозди. Придется быть осторожным.

Это происходило в глубоком подвале его дома – мастерской, обычной для бомбистов и возмутителей общественного спокойствия.

И вот он встал, на дюйм выше, ощущая смесь стыда и коварства. Ничто с мозгами не сравнится, а? Он провальсировал по бетону и шмякнулся об пол.

Безумие, владевшее им несколько минут назад, совершенно забылось, но вернулось, когда он мучительно сел, глядя вверх на голую лампочку. Отвалившийся каблук, сделавший ему такую подлость, по-крысьи съежился в паре футов, остро оскалился торчащими гвоздями.

Вечеринка – через пятнадцать минут. А Плюшка ходит с теми, кто старше, а следовательно, выше.

Поговаривали, что Плюшка подкладывает себе в лифчик «клинексы». Он решил позаимствовать методику. Аккуратно вложил в каждый ботинок клинексовую платформу. Пятки поднялись почти до края. Он пониже спустил брюки.

Несколько кругов по бетону, и он убедился, что способен маневрировать. Паника ослабла. Вновь восторжествовала наука.

Потолок освещали лампы дневного света, прятавшиеся в фальшивой лепнине. Наличествовал обычный зеркальный бар с миниатюрными бутылочками и стеклянными безделушками. Мягкие стулья выстроились вдоль одной стены, на которой пастелью были изображены пьяницы разных национальностей. Бривманы не одобряли отделанных подвалов.

Полчаса он танцевал неплохо, а потом начали болеть ноги. «Клинексы» под пятками скукожились. После еще двух джиттербагов он с трудом мог передвигаться. Отправился в ванную и попытался расправить «клинексы», но те сбились в твердый ком. Он было подумал выбросить их вовсе, но представил, с каким изумлением и ужасом вся компания уставится на его усохшую фигуру.

Он наполовину просунул ногу в ботинок, положил ком между каблуком и ступней, сильно придавил и завязал шнурок. Лодыжки пронзила боль.

«Танец зайчиков» его чуть не убил. Посреди строя, стиснутый между девочкой, которую держал за талию, и девочкой, которая держала за талию его, громкая музыка повторяется без конца, все бубнят раз, два, раз-два-три, ноги от боли становятся неуправляемыми, он думает: должно быть, это и есть Ад, сбитые ноги и вечный «заячий танец», из которого никогда не выбраться.

Ее фальшивые сиськи, мои фальшивые ноги, ох ты ж, сволочная компания «Клинекс»!

Одна лампа мигала. Стены сочились недугом. Может, у всех, у каждого здесь, в этом в скачущем строю – клинексовая бутафория. Может, у кого-то клинексовые носы, клинексовые уши или клинексовые руки. Его скрутило уныние.

Зазвучала его любимая песня. Ему хотелось танцевать, прижавшись к Плюшке, закрыть глаза, уткнуться в ее только что вымытые волосы.

Но он едва держался на ногах. Приходилось все время переносить вес с одной ноги на другую, чтобы боль распределялась равномерно. Он шаркал ногами, часто не попадая в такт; и без того неидеальные, его па становились еще дерганнее. Он хромал все явственнее, и, пытаясь сохранять равновесие, был вынужден все крепче цепляться за Плюшку.

– Не здесь, – шепнула та на ухо. – Мои родители сегодня поздно вернутся.

Но даже это приятное приглашение не могло смягчить его дискомфорт. Он повис на ней и маневрами втерся в многолюдную часть комнаты, где мог с полным правом ограничивать собственные движения.

– О, Ларри!

– Вот шустрый какой!

Даже по изощренным представлениям старших, он танцевал рискованно близко. Он принял роль кавалера, навязанную болью, и куснул Плюшку за ухо, поскольку слыхал, что уши покусывают.

– Выключим свет, что ли? – буркнул он всем бесстрашным.

Они ушли с вечеринки, и прогулка эта была форсированным маршем батаанских масштабов [24]. На ходу он прижимался к ней, превращая хромоту в демонстрацию расположения. На холме «клинекс» снова съехал из-под пятки.

Вой туманного горна с реки достиг Вестмаунта и заставил Бривмана содрогнуться.

– Я тебе должен кое-что сказать, Плюшка. А потом ты мне кое-что скажешь.

Плюшка не хотела садиться на траву, чтобы не мять платье, – но, может, он попросит ее ходить с ним постоянно. Она откажется, но какой отличной станет тогда эта вечеринка. От признания, которое он собирался произнести, у него сперло в груди, и он перепутал свой страх с любовью.

Он стащил ботинки, выгреб из них комья «клинексов» и, словно великую тайну, возложил ей на колени.

Плюшкин кошмар только начинался.

– А теперь ты вынимай свои.

– О чем ты? – вопросила она голосом, который удивил ее саму, поскольку так походил на голос ее матери.

Бривман показал на ее сердце.

– Не стесняйся. Вынимай свои.

Он потянулся к ее верхней пуговице и получил в лицо клинексовыми комками.

– Убирайся!

Пусть бежит, решил Бривман. До дома ей не так уж далеко. Он пошевелил пальцами ног и потер ступни. Он же не приговорен к «танцу зайчиков» – не в таком же обществе. Он швырнул «клинексы» в канаву и потрусил домой с ботинками в руках.

Бривман обогнул парк и бежал по влажной земле, пока открывшийся вид не остановил его. Будто аккуратных лейтенантов, он поставил ботинки у ног.

С благоговейным трепетом смотрел он на громаду ночной зелени, аскетичные огни города, тусклое мерцание Святого Лаврентия.

Город – великое достижение, строить мосты – прекрасно. Но улицы, гавани, каменные шпили совершенно потерялись в огромной колыбели гор и небес.

Мысль о том, что он вовлечен в непостижимую механику города и черных гор, сотрясла его позвоночник ознобом.

Отец мой, я невежествен.

Он овладеет приемами и правилами города: почему улицы решили сделать односторонними, как работает фондовый рынок, чем занимаются нотариусы.

Если знаешь настоящие имена вещей, никакого тебе адского «танца зайчиков». Он станет изучать листья и кору, будет ходить в каменоломни, как отец.

Прощай, мир «клинекса».

Он поднял ботинки, зашел в кусты, перелез через забор, отделявший его дом от парка.

Он мог бы поклясться: черные линии, будто чернильный набросок бури, явились на небе ему в помощь. Дом, куда он входил, был значителен, словно музей.

У Кранца была репутация сумасброда: время от времени его замечали на мрачных улочках Вестмаунта – он курил две сигареты одновременно.

Он был маленький и гибкий, с треугольным лицом и почти восточными глазами. Портрет в столовой у него дома, написанный, как с восторгом информировала его мать, художником, который «писал генерал-губернатора», изображает проказливого мальчишку: остренькие ушки, черные курчавые волосы, губы бабочкой, как у Россетти [25], и выражение добродушного превосходства, равнодушия (даже в таком возрасте) – столь спокойное, что никого не задевает.

Однажды ночью они сидели на чьей-то лужайке – два талмудиста, что наслаждались своей полемикой, маскирующей любовь. То была яростная беседа – болтовня мальчика, открывающего, как хорошо не быть одному.

– Кранц, я знаю, ты такие вопросы терпеть не можешь, но я был бы тебе благодарен, если бы ты смог сказать навскидку. Как ты думаешь, то есть, по твоим данным, есть ли на этой планете кто-нибудь, кто тупостью своей способен сравниться с канадским премьер-министром [26]?

– Рабби Суорт?

– Кранц, ты взаправду считаешь, что рабби Суорт, который, как известно всему миру, не вполне Мессия или хотя бы незначительный вестник Избавления, ты всерьез полагаешь, что рабби Суорт может оспаривать абсолютную, полную тощищу нашего национального лидера?