Тайга слезам не верит - Буровский Андрей Михайлович. Страница 41

— Даже не знаю… — задумалась Ревмира. Она вдруг обнаружила, что совершенно не представляет, с кем вообще встречается дочь, кому она доверяет, и что из этого может быть. — У нее вообще много знакомых, очень разных. И буддисты какие-то, и друзья, и подруги… Вы же знаете, как бывает в этом возрасте, — бледно улыбнулась Ревмира.

— Получается так… Получается так, Ревмира Алексеевна, что в любой момент на Малой Речке может появиться человек или, скорее, группа лиц… Что гостей повезли на базу, это в деревне скажет любой и дорогу тоже объяснит. Да и проводника взять несложно, при нынешней-то нищете… Улавливаете, к чему я это?!

— Да уж… Вы считаете, нам надо ждать гостей?

— Вероятность высока… И главное, мы совершенно не имеем представления, кем могут оказаться эти гости. Они еще в Карске собираются, приезжают в Малую Речку, наносят удар… А мы даже не знаем, где произошла утечка, кто в игре, и что от этих людей приходиться ожидать. Кстати, можно ведь сюда и не рваться. Вообще не проявлять к нам интереса, а просто тихо отдыхать себе в Малой Речке и ждать, пока мы вернемся.

— Ах вот как… вы этого и опасаетесь, Паша? Больше, чем гостей, приехавших сюда?

— Я всего, знаете ли, опасаюсь. И гостей, и тех, кто будет тихо, незаметно сидеть. И я вам докладываю с полной ответственностью: мне нечего делать тут, на базе. Я убедился, что другого пути сюда нет, и вижу, что это за дорога. А вот в Малой Речке мне быть совершенно необходимо…

— Вы убедили меня, Павел… Скажу откровенно, когда вы начали разговор, мелькнула мысль — рвется человек из скучной кампании, от тяжелой работы… А вы специалист, Паша.

— Стараюсь, Ревмира Алексеевна. Если что-то случиться, Сидоров мне голову открутит, а работу я эту знаю, второй год на ней.

И на следующий день, 14 августа, утром отряд разделился: все, кроме Павла, пошли по вчерашнему маршруту. Павел пешком отправился в Малую Речку.

Первые четыре часа шел он по лесу, пробираясь вдоль русел, превращенных в «автострады», по звериным тропкам, где два раза в месяц проезжает автомобиль, и потому тропка называется гордо — дорогой. Эти четыре часа Павел все время свистел, пел, разговаривал сам с собой: предупреждал зверя, который вполне мог оказаться на пути. Павел не хотел внезапно столкнуться с медведем или матерым маралом, который решил свои проблемы на сегодня, прилег отдохнуть… А на него вдруг валится неизвестное двуногое да еще внезапно и в молчании. Услышав же голос, зверь, скорее всего, просто уйдет.

Спустившись со страшной горы, Павел оказался в почти цивилизованных местах, где есть настоящие дороги: чудовищно разбитые серо-рыжие проселки. Тут он присел, опустил ноги в очередную речку, съел горбушку с салом и подумал.

Впереди лежали еще три часа пути, уже по дорогам, мимо вырубок; здесь тоже могли быть всякие неожиданности, но все-таки другого рода. Уже не надо было предупреждать зверей, что к ним кто-то пришел. Здесь не люди, а звери были на чужой территории, и любой медведь шел бы сторожко, напряженно и уступил бы дорогу двуногому.

Семь часов шел Павел в общей сложности и только в час дня пополудни постучался в дверь к Покойнику и к Рите. Поговорив с хозяйкой больше часа и напившись чаю, Павел лег спать и проспал почти до вечера.

Следующие три дня, 15, 16 и 17 августа, Павел провел идиллически: единственный изо всей компании «рыболовов», приехавших на красные скалы «удить рыбу», он действительно стал забрасывать удочки и в Малую Речку, и в пенистый, бурливый Ой. Делал он это, правда, лениво, и нисколько не огорчался, если ничто не попалось. Павел не соврал Ревмире Алексеевне, быть ему разумней было здесь (тем более — в существование клада Павел не способен был поверить). Но и смыться из команды Ревмиры ему хотелось, и сейчас он откровенно отдыхал, жалея только, что никак нельзя сделать так, чтобы и жена оказалась тут же.

За три дня только две компании приехали в Малую Речку, и Павел активнейшим образом общался с представителями обеих компаний. И не только активнейшим, но и приятнейшим образом, надо сказать. Потому что компании эти состояли из хорошо знакомых и симпатичных ему людей, и никто в этих компаниях не собирался увести жену от мужа, спереть наследство собственной дочери или учудить какую-то похожую гадость. И ни у одного из членов этих компаний не было ни безумно горящих желтым светом глаз, ни безвольного подбородка и выражения мировой скорби на физиономии, ни морды деловой стервочки. Если бы даже Павел раньше не ценил всего этого, у него была возможность научиться.

ГЛАВА 11

Пришельцы

Июль 1965 года

Стояли июльские дни, полные пронзительного света, ярких красок, стрекотания кузнечиков.

Наступал пронзительно-жаркий полдень, все равно нельзя было работать, и Володя ложился на спину. Вот оно, это сибирское чудо — сосна, ярко освещенная солнцем. Горит бронзовый ствол, ярко отсвечивают оттенки желтого, серого, рыжего на ветвях, уходящих в ярко-зеленую крону. И все это — на фоне такого же сияющего, пронизанного светом неба; чем ближе к осени, тем более яркого, синего. Иногда, конечно, мелькнет и пухлое облачко, сосна окажется на его фоне. Но чаще, конечно, небо просто синее, и все. Лежать на земле, вдыхать запах сосен, и смотреть на застывшие в безветрии кроны, в ярко-синем обрамлении… Такое может быть только у нас, только летом.

Поразительное дело — по виду неба всегда можно сказать, зима сейчас или лето. Спутать совершенно невозможно. Во-первых, другие краски. Не знаю, в чем здесь дело, но краски бывают теплые, летние, а бывают зимние, холодные. Мама у Володи так и говорит — «холодное небо».

А во-вторых, зимой никогда не бывает таких пухлых, пышных облаков. Даже отдельных. А вот летом пухлые облака с округлыми четкими формами плывут и поодиночке, и группами, и сливаются в высокие, клубящиеся гряды.

Причина этого понятна — летом наверху тоже тепло. Становятся возможны грозы, изменяются краски, появляются пухлые летние облака…

А особенно интересно летнее многослойное небо — не знаю, как еще его назвать. Когда ветер на невероятной высоте разметывает по небу, вытягивает перистые облака, а на их фоне плывут пухлые кучевые.

Слетал к земле удивительный вечер июля. Не было в нем уже прозрачности, нежности весенних закатов, их летучей дымки. Краски неба — гуще, основательней, но им далеко до осенних. И краски земли тоже гуще, сочнее. Исчезла игра салатовых полутонов, прозрачная листва, молодая ломкая травка. Высокотравье, а над ним кроны — уже тяжелые, плотные, темно-зеленые.

Вечером в июле не жарко и не душно, а только очень тепло. Так тепло, что можно не одеваться, даже в тени. Земля только отдает тепло, но уже не пышет жаром. Но так тепло, что продолжают летать бабочки. Вечер еще долгий и прозрачный, — почти как в июне и в мае. Розовая дымка по всему горизонту, не только на западе. И все пронизано светом — уже без духоты и без жара. Ни дуновения. Несколько часов безветрия, розово-золотого света, розовой дымки, покоя, невообразимых красок неба. Если днем машины подняли пыль — теперь она медленно опускается, позолоченная солнцем.

Володя с Колей пили крепкий чай, говорили тихо, чтобы не нарушить волшебство. Вечер нес интересный комплекс ощущений — покоя, отрешенности, какой-то завершенности во всем. Жизнь представала быстротечной и красивой, как на гравюрах Хокусаи. Вот повернется чуть-чуть солнце, и уйдет розовое чудо, раствориться. А вместе с тем угадывается что-то, стоящее за сменой форм, их внешней красотой и совершенством. Так звуки органа вызывают грусть, острое переживание красоты и совершенства, понимание земного как преддверия.

Володя выходил из палатки в росистую тихую ночь и слушал крики ночных птиц, наблюдал прерывистый полет летучей мыши сквозь голубой лунный свет.

Володя испытывал острое, совершенно животное, языческое ощущение счастья, и сам удивлялся, что он понимает это. Понимание своего счастья было так же ярко, как само переживание, и так очень редко бывает с молодыми людьми.