Тайга слезам не верит - Буровский Андрей Михайлович. Страница 97

— Ходют… — очень тихо произнес, на самом пределе слышимости. И, вдруг присев, бочком отскользнул подальше от Хрипатого, встал на ноги уже метрах в двух и продолжал идти все в сторону и в сторону, перебирая по стене руками, удаляясь за пределы пятна света.

— Куда ты, Фура? Пропадешь…

Фура не ответил, вдруг опять припустил со всех ног, удаляясь по коридору куда-то в глубь, в толщу горы. Звуки бегущего все замирали вдали и никак не могли затихнуть, все будили пещерное эхо. Эхо металось в причудливых узостях, сходило на отвратительное бормотание и хихиканье, на удивленье неприятное. Постепенно затихало и оно. Что же так напугало Фуру, что?! Или Фура свихнулся от страха? Тогда что же он видел такое, чтобы свихнуться с ума?

Хрипатый снова брел и брел совсем один; он не смог бы сказать, через какой промежуток времени услышал еще какой-то непонятный звук. Все начиналось с бормотанья и хихиканья, но он уже знал — это эхо, и что за ним — ну совершенно непонятно. Стараясь ступать потише, он приближался к источнику звука, пока не стало слышно хорошо. Совсем близко, метрах в тридцати — сорока, кто-то тяжело дышал с сопением, присвистом, стонами. Судорожно дышал и хрипел в темноте… Хотелось бы понять — а для чего? Или почему? Человек там или не человек?! Стоп, не уподобляйся Фуре!

Идя на звук, Хрипатый встал совсем близко, метра за два от стонущего и хрипящего. Внутренне напрягшись, быстро чиркнул спичкой. В ее свете на полу стал хорошо виден человек — рослый, бородатый, умирающий. Мученически запрокинув голову, человек делал ногами одинаковые движения, словно бы отталкивался от чего-то. В лагерях всегда полно чахоточных, а этот, судя по всему, умирал от чего-то подобного. Бежал, надорвал измученную грудь? Кто знает… Хрипатый помнил это лицо, но не мог вспомнить ни клички, ни отряда, а статьи, других деталей, скорее всего, и не знал.

— Эй!

Никакой реакции.

— Эй! Воды хочешь?

У Хрипатого не было воды, ему нужно было только проверить, слышит его незнакомец или нет. Незнакомец не слышал Хрипатого, и уже не кашель, уже только хрип шел из легких. Помочь ему Хрипатый не мог уже решительно ничем. Постоял в темноте, привык, двинулся дальше, и хрипение и стоны сменились сопением и бормотанием, потом — все тем же отвратительным хихиканьем. И стихли во тьме коридоров.

Хрипатый сам не мог бы сказать, зачем он старается идти потише. Как будто никто не угрожал ему, не подстерегал там, где коридоры расходились и сходились, образуя повороты и углы. Пещера была местом чужим, вот в чем дело. А в чужом месте, где тебя не ждут, и где царят свои законы, не очень понятные пришельцу, лучше бы себя не обнаруживать. Хрипатому комфортнее было идти тихо, стараться оставаться незаметным.

Он не мог бы сказать, сколько прошел. По тому, как ломило ноги — уже много. Тянулись коридоры — такие похожие везде, что становилось жутко — неужели он шел по одному и тому же месту или все время возвращался?! Присев на отвалившуюся от стенки глыбу, Хрипатый съел одну из паек — чужую, травленную кровью того, задавленного вагонеткой, запил водой из бутылька. Ныли ноги, тянуло ко сну. Наверное, наверху наступил уже вечер, тело просило покоя.

С трудом Хрипатый плелся дальше, чувствуя, как холод все сильнее проникает под бушлат. Холод был не как зимой, когда струйка морозного воздуха протекает под пальто, и сразу становится ясно, как холодно снаружи. Тут холод был несильный, вкрадчивый, обволакивавший постепенно. К такому холоду легко привыкнуть, перестать его замечать, а потом вдруг оказывается, что он давно проник под одежду, что пальцы и суставы не сгибаются, ног ниже колен не чувствуешь, а из носу течет, и все сильнее. Хрипатый шел, понимая — с холодом можно бороться только движением, но сил начинало не хватать, и он понимал — будет хуже.

Ворчание и плеск никак не могло издавать ничто иное, как вода, и Хрипатый пошел на звук воды. Как ни странно, но там был еще и свет. Серое, неясное, переходило в то, что Хрипатому казалось едва ли не дневным сиянием. Отблески света прыгали на стенах пещеры, на потолке, отбрасывали пляшущие тени. Люди что-то делали на берегу ручейка, в свете свечки, приспособленной на выступе стены. Хрипатый долго не мог понять, что делают эти двое, потом разглядел наконец и стал тихо-тихо отступать обратно в темноту: двое деловито потрошили, разделяли на части третьего, клали куски возле воды.

Еще через какой-то срок Хрипатый обнаружил труп. Просто труп неизвестного в черном бушлате, лица которого не видно: труп лежал лицом вниз. Человек шел, шел и свалился, занеся ногу для шага.

Вскоре Хрипатый поел второй раз, оставив какую-то жалкую часть пайки. Он сам понимал, что эта крошка хлеба не спасет его от смерти. Тем более не голод больше всего мучил Хрипатого, не он должен был его убить, а холод в сочетании с усталостью. Не сытое состояние зека не позволяет быть особенно выносливым. Нет вовремя еды, хотя бы нищенской пайки, и уже нет энергии, нет сил, нет никакой возможности работать или идти куда-то без еды и отдыха, как работают и ходят вольные люди в нормальном мире.

Поев, он едва не заснул, и хорошо, что вовремя вскинулся, не позволил себе уйти в сон, из которого вряд ли вернулся бы. Что-то происходило уже не с телом, а с сознанием. Было непонятно, что надо делать, и чего не надо, что для него важно, а что нет. Казалось, вполне можно снять ватник и бушлат, все равно ведь они не спасают. Было не очевидно, что если будет еда — надо есть, что вода течет вниз, а огонь горячий. Даже то, что хочется наружу, к солнцу, становилось как-то не очевидно. Оставалось одно очевидное — надо идти и идти. Все время идти, сколько хватит сил. Идти, пока не упадешь, как упал этот последний из встреченных.

Хрипатый шел, уже не ощущая тела. Не было больно, не хотелось есть. Даже шаги вроде бы не доставляли уже прежних усилий, и Хрипатый шагал легко, уверенно… только очень уж медленно. Зачем шагал? Наверное, чтобы хоть что-нибудь делать. Не может человек просто сидеть и ждать смерти — так он устроен. Хрипатый шел, вдруг вспомнив, что он — вовсе не Хрипатый, что он — вовсе даже Алексей. «Лексей» — так называли во дворе, так называли и отец и дед. Почему-то это вдруг стало важно. Вряд ли стена перестала быть склизкой и мокрой, но Алексей уже не чувствовал и этого. Вроде бы рука опиралась на стену по-прежнему, но исчезло ощущение мокрого, холодного и твердого. Осталось только нечто, помогавшее пока стоять, что-то плотное, благодаря чему Алексей-Хрипатый мог переставлять ноги, двигаться к чему-то серому, не такому, как все вокруг.

Рывком дошло: серое — это же свет! Неужто вышел?! Не было сил и для радости. Хрипатый шел и шел, переставлял подламывающиеся ноги уже не по каменному коридору, а по лощине, и сверху было уже небо. Он шел медленно — он сам не знал, насколько медленно, и глаза успевали привыкнуть; после мрака пещеры Хрипатый вполне мог ослепнуть, а ему повезло — не ослеп.

Шумел лес под порывами ветра. Сиреневое, в разводах белых сверху, черных снизу облаков, стояло небо над Хрипатым. Один бок неба розовел, а от дымящегося костра, от огромной сосны шел к нему человек с волосами до плеч, одетый в звериные шкуры. Хрипатый хотел поздороваться и только слабо застонал. Хотел подойти — и беспомощно сел прямо на землю. Глаза человека округлились.

— Блуждал в пещере?! Сколько дней не ел?! — спросил по-русски человек, и Алексей только пожал плечами. А человек вдруг побежал куда-то, стал что-то делать у костра. И Алексей провел еще несколько минут на земле, глядя снизу вверх на облака, на ветки сосны под порывами ветра, чувствуя на коже отвычно теплый, ароматный поток воздуха. Пока не подбежал все тот же, не раздвинул губ, не заставил пить густой крепкий бульон. Алексей сделал глоток, теплая жидкость проникла внутрь Хрипатого, причиняя сильнейшую боль. Словно расплавленный свинец тек по горлу и там, внутри. Потом сразу отпустило, стало легко и светло. Человек что-то говорил, опять по-русски, улыбался, и Алексей тоже улыбнулся ему в ответ — уж как сумел.