Люди Истины - Могилевцев Дмитрий. Страница 23

Альп-Арслан верил своему визирю, как себе. Сам лишь воевал, – а визирь всегда заботился о том, чтобы на войну были деньги и чтобы силы не тратились попусту в дрязгах со своими же эмирами и беками. Сельджуки не понимали, что такое сильная власть, – и не представляли, зачем выведывать что-то о делах в городах и провинциях, если правители их послушно приносили вассальные клятвы и слали дань. Не представляли они и того, сколько у них на самом деле сел и подданных.

Племенные вожди если и соглашались слушаться самого султана, удачливого в войнах, щедрого и милосердного, то никак не могли взять в толк, как можно чиновника-перса, жалкое отродье ковыряющихся в земле, слушаться так же, как и самого султана. Пусть он несет слова султана, – но ведь слова султана не сам султан. Все правление Альп-Арслана Низам выбивался из сил, пытаясь совладать с этими мелкими деспотами. В конце концов, все упиралось в петлю и плаху. Но Альп-Арслан не давал их казнить. Многие из них были его родней, а Альп-Арслан вырос в степном стойбище, и важней родной крови для него в этом мире ничего не было. Зато когда на престол вступил Малик-шах, по стране прокатилась волна казней, – и на дорогах сразу стало спокойнее. Эмир Рея едва удержал голову на плечах, – и то лишь благодаря раису Музаффару, которого Низам ал-Мулк уважал за остроумие, ученость и полное отсутствие желания ему, Низаму, мешать.

Малик-шах, двадцатилетний, увлеченный лишь охотой и чтением судеб по звездам, был послушной марионеткой Низама, расписавшего его судьбу на много лет вперед. И на трон его усадить было куда проще, чем его отца, – потребовалось снести всего лишь полдюжины голов. Конечно, молодой султан роптал и своевольничал, – как не своевольничать молодому господину огромной державы? Но поводы роптать исчезали сами собою. Или оказывалось, что стоило поглядеть в другую сторону – и вот оно, желаемое, протяни руку и возьми. Малик-шах злился и недоумевал. Чувствовал, что им управляют, – но не мог понять, как именно. Вроде все было разумно, и старая лиса Низам был само почтение, – а получалось почему-то всегда, как хочет он. Хуже того, оказывалось, что предложенное им и на самом деле лучше и для державы, и для самого Малик-шаха.

Шах злился и хлестал борзых плеткою. Низам ал-Мулк не любил, когда молодой султан злился, – султанский гнев мог аукнуться самым неожиданным и болезненным образом. А еще Низам очень любил борзых, которых караванщики привозили ему из самой Аравии, покупая щенков у бедуинов, – тех самых бедуинов, которые после победы Пророка, назвавшего собак нечистыми и презренными, отказались считать своих косматых тонколягих охотников собаками и по-прежнему спали с ними под одной полотняной крышей.

Удивительный дар школяра Омара оказался как нельзя кстати, – тот и в самом деле с поразительной точностью предвидел успехи и неуспехи нехитрых султанских дел, охот или состязаний. А интересовала его вовсе не придворная карьера, – чего Низам опасался, – а глупости вроде наблюдения за звездами и игры в каракули на песке.

Рассказав об этом, раис замолк, задумавшись. И сказал, покачав головой: «Не понимаю я, не понимаю. Воистину, немыслим промысел Аллаха. К кому только не попадают Его редчайшие дары! В этой истории с тройным предсказанием – смертей Альп-Арслана с императором румийцев и воцарении Малик-шаха – много непонятного и странного. А ведь на ней и на ее герое мы строим свои надежды. Конечно, Аллах просветляет и шлет прозрения. Но с другой стороны, дела при дворе румийцев для нас не секрет. Даже я осведомлен о них, не прикладывая к тому особенных усилий. Император Роман Диоген едва держался на троне. Он, как на бросок костей, все поставил на армянский поход. Само собою, в случае поражения на троне он удержался бы недолго. Что и случилось. А когда оседлые сражаются против тюрок, победителя угадать несложно. Это с предсказанием номер один. Просто как кебаб. С предсказанием номер три – тоже. Низам стоял за спиной Малика. Все это видели и спешили убраться с дороги. А вот с предсказанием номер два… тут дело куда сложнее и опаснее. Рассудком прийти к нему можно было, лишь зная, кто и во сколько оценил жизнь султана. А это предполагает такую прозорливость – или осведомленность, – что у меня мурашки по коже. Страшно и темно тут, Хасан. Чем бы это ни было: прозрением или знанием, – это очень, очень опасно. Люди, – они как овцы, ходят по одним и тем же тропам. Тот, кто протопчет новую, легко сможет и повести стадо по ней. Тут твои единоверцы правы: подобное знание опасней любого меча. Низам, как понимаю, присматривался, – но недолго. Наверняка отрядил кучу соглядатаев проверять твоего друга. А когда присмотрелся, тут же притянул к себе под крылышко. Друзей и врагов надо держать поблизости. Тут еще рассказывают… – раис вдруг замялся, будто спохватившись, – в общем, всякое рассказывают. Ты еще услышишь, полагаю, из уст лучшего рассказчика, чем я. Молодой звездочет уже приобрел удивительную власть над душой Малик-шаха. Некоторые даже обронили слово „колдовскую“.»

– Его сила – рассудок. Он у него острее внезапного света среди ночи, – сказал Хасан. – Но его душа не доросла до силы его разума. Он как ребенок, не понимающий, с чем играет. И не ценящий игрушек.

– Хорошо, если так, – раис усмехнулся. – Тогда у него есть шанс жить долго и счастливо.

Время пролетело незаметно. Когда подступила осень, Хасан, глянув на золотистую дымку за окном, решил, что пора. Раис не гнал его из дому, никто и никуда его не торопил, – но песочные часы в душе перевернулись, и время потекло заново. Время дороги. Когда только вернулся, поселился в доме раиса, – покой и неспешное, размеренное существование, кошачье, полуосмысленное времяпровождение казались земным раем. Изнуренное дорогами тело отдыхало, иссохший от необходимости каждодневно взвешивать каждую мелочь, рассчитывать каждый шаг ум раскрылся, как губка, вбирающая влагу. Книги, монотонное пение ветра в ветвях, приглушенные звуки города были как неторопливая в низовьях река, вобравшая в себя плодородную силу множества земель и состарившаяся, проходя через них. Но теперь ноги сами пританцовывали на тропке по вершине холма, и запах полыни щипал ноздри. Полынь – трава дикарей, злых хозяев коней и стрел. Настало время тягаться с ними – в самом их логове.

Раис принял его, хмурясь. Хасан знал, что в последнее время дела не ладились. Низам всерьез взялся за подати рейского эмира. Тот злобствовал, потому что сам толком не знал, сколько и чего собирается с его земель, – а раису не слишком хотелось про это распространяться. Но Низам грозил прислать своих сборщиков, и никакие отговорки уже не помогали.

Хасан поздоровался, поклонившись. Подождал, пока раис, ответив на приветствие, оторвет взгляд от длинного засаленного свитка, и посмотрит на гостя раздраженно.

– Я думаю, мне пора идти, – сказал тогда Хасан. – Скоро пора свадеб, а дервишу едва ли удастся проехать мимо, не благословляя молодых. Я тогда и за три месяца до Нишапура не доберусь.

– Ну, раз хочешь, иди, – раис пожал плечами. – Мы вроде все уже обговорили. Деньги тебе на первое время я уже приготовил. Твой мул разжирел, как яловая корова. Рекомендательное письмо к моему знакомцу Тутушу, важной особе при его мудрости Низаме ал-Мулке ал-Туси, уже написано. Все готово.

– Спасибо, господин, – Хасан встал и поклонился.

– Погоди, – приказал раис хмуро. – Ты не знаешь случаем, почему мои коты не приходят ко мне всю последнюю неделю, как раз когда ветер понес ночной холод из пустыни?

– Они спят в моей постели, господин, – ответил Хасан.

Назавтра с рассветом, выпив чаю, Хасан вывел мула за ворота. Проводить вышел старый дейлемит, – тот самый, который встретил его в первый раз. У Хасана промелькнула мысль: быть может, он знает, отчего лишился работы? Но дейлемит отнюдь не выглядел хмурым. Помог приладить сумы, поправил упряжь. И сказал: «Господин, когда будете проезжать долиной мимо Ламасара, в моих родных краях, в Дейлеме, пожалуйста, помолитесь за меня святой горе, Тахт-и-Сулейману».