Люди Истины - Могилевцев Дмитрий. Страница 36

– Я говорил про посланца вечной Истины, который всегда был на Земле, от самого сотворения, когда самого имени «Египет» не было, и который пребудет, даже когда имя «Египет» забудут, – сказал Хасан на языке сельджуков, выученном за годы жизни при дворе. И добавил, покопавшись в своей ничего не упускавшей памяти: – О почтенный вали, не встречались ли мы уже? Не видел ли я вас в битве под Манцикертом, когда великий султан разгромил румийцев? О господин, я никогда не забываю лиц, подобных вашему.

Тюрок побагровел, а пара его стражников – тоже пожилых и грузных – переглянулась.

– Да, я был там, – сказал тюрок, скривившись, – И великий Альп-Арслан дал мне в награду этот жирный тихий городишко. А ты где там был, святоша?

– Вы забыли меня, о почтенный вали. Я был с людьми из Нишапура. Вы приезжали утром с приказом султана, – закрыть румийцам дорогу на Хлеат. Мы дрались с франками. А я до сих пор скорблю о тех, кто был со мной.

– Да, – тюрк крякнул, – Было дельце. Дрянные из вас, персов, вояки. Только колдовать да молиться и умеете. Слыхал я, как вас там покромсали.

– Да, многие унесли оттуда раны души и тела. Моя рана открыла глаза моей душе. С тех пор я несу слова Истины людям.

– А я с тех пор отращиваю пузо, – тюрк захохотал.

Но тут же перестал и, утерев губы рукавом, сказал серьезно:

– Ты, святоша, запомни слова старого Булат-бека. Ты проповедовать проповедуй, но помни, что мы, у которых сабли на боку, люди простые. Имама только одного знаем, – который в ал-Кахире еще держит свою жирную задницу на троне. Он нам враг, и те, кто за него проповедует, тоже. Ты смотри, а то ведь и не разберется кто из наших с ходу, что ты за Альп-Арслана кровь проливал. Так что ты поясняй, кого в виду имеешь, ладно?

Наутро Хасан еще до рассвета покинул деревню, размышляя о том, не добрались ли уже и сюда слухи о том, как покинул двор чиновник визирского дивана Хасан ас-Саббах. И что, увлекшись успехом, забыл про разумную осторожность, – а ведь и в самом Исфахане, и в Рее не раз видел, как стража хватала людей по доносам, обвиняя в еретических проповедях. До самого Решта он останавливался только на ночь и трогался в путь ранним утром. Уже и успел успокоиться, решив, что чересчур перепугался и зря кинулся бежать опрометью, упустив такие возможности для проповеди.

Но в полудне пути от Решта его догнал тюркский разъезд, и юзбаши, вглядываясь в лицо Хасана, спросил:

– Дервиш, тебя как зовут? Откуда родом?

– Я – Даххуда, – ответил Хасан, назвав первое пришедшее в голову имя. – Родом из великого Исфахана. А вы кто?

– Эй, дервиш, придержи язык, – ответил тюрок, ощерившись.

– Зря вы не открываете мне своего имени, о великий воин! Я бы знал, кого помянуть в моих молитвах.

Юзбаши сплюнул и скрестил пальцы – «чур меня!». Оглядев пропыленный плащ Хасана и его грубую фетровую шапку, спросил: «Ты, дервиш Даххуда, не знаешь ли случайно Субботнего Хасана?»

– Знаю, – ответил Хасан. – Я видел его ближе, чем вас. Он победил меня в споре и проклял, наслав кожную паршу. Его молитвы сильнее моих, и теперь, чтобы очиститься, мне нужно совершить хадж, – с этими словами Хасан обнажил руку, исцарапанную и по локоть покрытую запекшейся кровью.

– Тьфу-тьфу-тьфу, – юзбаши громко сплюнул и поспешно отъехал.

Хасан все так же неспешно отправился восвояси верхом на осле, думая, как в конце концов удачно получилось: позавчера оступился, пытаясь сесть на осла, и упал в колючки. И свернул на ближайшую же дорогу, уводящую вверх, в горы.

Ожидал, что дорога вскоре выведет к деревне. Несомненно, в местностях с такой плодородной землей деревни должны прижиматься друг к другу. Кроме того, по всем приметам, где-то рядом должна была начинаться большая долина Сер-Хизар. По ней проходила торная караванная тропа через перевал Салямбар, в долину Аламут, а оттуда – в Казвин. Но дорога все подымалась и подымалась, становилась уже, и вскоре Хасан понял, что в последнее время ею пользуются редко. Странно, внизу она казалась набитой. Быть может, пропустил развилку?

Около полудня дорога вывела на хребет отрога, и Хасан, посмотрев вниз, понял, что поднялся уже высоко. Вдали туманной полосой синело Хазарское море – огромное, беспокойное, приносящее дожди урожая и снежные тучи. Справа, в короткой долине, виднелись поля и прилепившиеся к склону домишки. Долина быстро сужалась, забирала вверх и терялась в мохнатом, тенисто-зеленом ворсе леса на крутых склонах. Лес был и впереди, и над головой, и под ногами. Гребень, вдоль которого ехал Хасан, вклинивался в лес, как воткнутый нож. Вскоре дорогу обступили деревья – древние, огромные дубы и вязы, заскорузлые, с бородами мха, свисавшего с нижних ветвей. Все здесь так и сочилось влагой, гнило, разлагалось в массе лишайников и мхов, зарастало папоротником, колючими, цепкими лианами. Потихоньку начал накрапывать мелкий промозглый дождик из невесть откуда наползшего облака. Хасан поежился. Хотя грубый шерстяной плащ и защищал от дождя, знобкая сырость все равно проползала под одежду, оседала холодным потом на лице. Дорогу там и сям перегораживали упавшие сучья, а за очередным поворотом ее целиком, от края до края, закрывал упавший толстый вяз. Он не сгнил, его срубили, причем недавно. Срез не успел еще почернеть. Дерево пришлось обходить по зарослм, и Хасан совершенно промок.

Начало смеркаться. Дела обстояли скверно: в сыром лесу, под дождем, без укрытия, без костра. Дыхание паром вырывалось изо рта. Хасану никогда раньше не приходилось ночевать высоко в горах, но он подозревал, что такой ночью можно замерзнуть насмерть. Единственный выход – двигаться, но как спасешься в темноте от внезапного обрыва? Быть может, пока не совсем поздно, стоит вернуться, спуститься вниз?

Внезапно лес кончился, и Хасан оказался на широком, лысом взлобье отрога, заросшем жесткой травой. Впереди темнела бесформенная каменная громада. Подъехав ближе, Хасан распознал в ней замок, полуразваленный и выжженный дотла. Недавно выжженный, дожди еще не вымыли копоть со стен. А у ворот, узких, вывороченных наружу, с лестницей, круто забиравшей вверх сразу за стеной, – торчал скелет, прикрытый полуистлевшим тряпьем, нанизанный на кол, будто рыбина на прут. От него явственно тянуло тяжелым гнилостным смрадом, и в полумраке Хасану показалось, что в глазницах его еще копошатся жирные белые черви. Но крепость, даже и разоренная, пропахшая смертью и гнилью, все равно могла укрыть от холодной смерти в лесу, и Хасан, бормоча под нос молитву, провел перепуганного осла за ворота, поднялся по узкой лестнице во дворик, засыпанный обвалившимися со стен и башен камнями, и, поискав недолго, нашел выломанную дверь в башню. Невысокая комнатка за ней была усыпана черепками, обломками досок и щепками. Наверное, это была кладовая, которую разграбили торопливо, ломая и круша все, что не смогли унести. Потолок у комнаты был каменный, не на деревянных балках, а свод, и потому, видимо, он не провалился, когда горел замок. Хотя лестница подгорела и обрушилась внутрь.

Комната осталась укрытой от дождя, и с пола удалось собрать достаточно сухих щепок и обломков. Повозившись, Хасан разжег костер, как раз когда снаружи стемнело окончательно. Похолодало, и сквозь отсыревшую одежду пробирало ознобом. Подумав, он налил в свою дешевую деревянную миску воды, достал мешочек с чаем, – небольшой припас его, а также толику перемешанных с мукой толченых фиников всегда держал при себе на крайний случай. Нашел пару небольших камешков, раскалил в костре. Потом, подцепив щепками, уронил в миску сперва один, – вода зашипела, выбрызнула кипятком и паром, – затем вынул и, уложив снова в костер, подцепил и уронил второй. Вода забурлила. Так, теперь щепоть чая, три щепоти муки, взболтать, дуя на край, чтобы не обжечься, От получившегося варева отпил мелкими глотками половину. Сразу ощутилось живое тепло, побежало по рукам, по щекам. В оставшейся половине размочил ломоть позавчерашней лепешки. Поев, уложил поверх огня толстый обломок балки, – пусть тлеет потихоньку. Постелил тряпицу в углу, стал на нее коленями – так, чтобы оставаться правым боком к входу, и, упершись лбом в стену, заснул.