Из Парижа в Бразилию по суше - Буссенар Луи Анри. Страница 14

В письме сообщалось следующее:

«Дорогой генерал!

Увидев мою фамилию в списке ссыльных, ты сразу же вспомнил своего давнего товарища и, придя ко мне в острог, спросил, не смог бы быть полезен мне чем-нибудь. Я счел достойным отклонить всяческую помощь, но память о твоем благородном поступке сохраню до конца дней своих. Воспоминание о наших юных годах позволяет мне воззвать сегодня к твоей воинской чести и, выказывая полнейшее доверие к моему старому другу, ходатайствовать о предотвращении грубейшего нарушения прав человека.

Два путешественника-француза, по неведению или злому умыслу выданные за преступников, бежавших из тюрьмы, только что задержаны начальником отряда, конвоирующего партию ссыльнокаторжных, избравших меня своим старостой. Несчастных иностранцев взяли под стражу, и утром они вместе с заключенными пойдут по этапу.

Друг мой, дабы не запятнать славы государства Российского, необходимо как можно быстрее восстановить справедливость.

Когда-то ты заметил, что мы с тобой по-разному смотрим на пути, ведущие к процветанию нашей родины, но незапятнанное имя Отечества одинаково дорого всем нам — от императора до каторжника.

Сергей МИХАЙЛОВ».

— Ничего себе! — зловеще воскликнул капитан Еменов. — Сильно сказано! Этот варнак-этапник решил потягаться со мной! Пишет государеву представителю! Нет, поистине, царь наш слишком добр! Славные старые традиции уходят! В дни моей юности Сибирь действительно была краем, откуда не возвращаются. — Он помолчал с минуту, затем, нахмурив брови и сжав кулаки, произнес с еле сдерживаемой яростью: — Вот уж посмеемся! Черт возьми, еще немного, и попал бы я в интересное положение, дойди письмо до адресата. А я тут колебался к чему-то, не зная точно, как поступить с этими злыднями, теперь же, что бы ни случилось, они навсегда останутся варнаками. — Позвав унтер-офицера, находившегося с солдатами в прихожей, начальник конвоя спросил: — Где стражник?

— Мы задержали его.

— И правильно сделали! Свяжите по рукам и ногам и заткните рот кляпом, чтобы до выступления колонны он словом ни с кем не смог перемолвиться, особенно со старостой.

— Слушаюсь, господин капитан!

— А к старосте приставишь кого-нибудь из своих, кому полностью доверяешь. Пусть не отходит от него ни на шаг и проследит, чтобы он не заговорил с задержанными нами вчера. Понял?

— Так точно! — ответил служака, вытянувшись по струнке — пятки вместе, носки врозь — и пожирая командира глазами.

— Ступай!.. Ну, полковник Михайлов, держись теперь!

Пять минут спустя казак, подосланный унтер-офицером, открыл дверь арестантского барака, кликнул старосту и пошел с ним в комнату, где тот только что вел переговоры с охранником. Понимая, что за ним могут наблюдать, солдат положил пистолет с взведенным курком на стол рядом с собой и, сев на грубо сколоченную скамью, подал старосте знак присесть рядом.

— Что случилось? — спросил ссыльный, томимый дурным предчувствием.

— Молчать! — гаркнул казак и затем, к великому удивлению полковника, прошептал: — Слушай, отец, письмо у капитана. Гонец твой предал тебя.

ГЛАВА 7

Пробуждение каторжан. —Бессмысленность сопротивления. —Царский запрет. —Беседа капитана Еменова со старостой. —Великолепие природы. —Снова арестантский барак. —Страдания женщин и детей. —Сочувствие. —Клеймо. —Ночь в снегу. —Удар кнутом. —Бесстрашие Жюльена.

Звон кандалов и гул человеческих голосов вывели друзей из состояния, которое лишь с большой натяжкой можно было назвать сном. Французы с ужасом оглядывались по сторонам.

Сквозь щели в крыше, дверях и деревянных ставнях пробивались тусклые лучи красноватого солнца и, как бы застывая в плотной пелене стоявших в бараке миазматических испарений, придавали помещению еще более удручающий вид. Заключенные, полуголые, в поту, с изможденными, сведенными судорогой лицами, машинально, тяжело дыша, одевались. Вытащив из ручных и ножных оков тряпки, они выворачивали их наизнанку и возвращали на прежнее место: заменить эту ветошь было нечем, а охранник, которого можно было бы попросить добыть новые обмотки в обмен на деньги, бесследно исчез.

Когда наконец все эти истощенные тела, закованные в кандалы руки и ноги были кое-как прикрыты смрадными арестантскими лохмотьями, несчастные узники, с трудом распрямляясь, начали строиться у двери, которую скоро должны были открыть.

Жак и Жюльен, не видя старосты, перепуганные, стояли молча, не в силах осознать до конца, что же с ними произошло на самом деле.

Снаружи послышались громкие шаги, раздался скрежет отмыкаемого замка, и дверь широко распахнулась, впуская в мрачный каземат яркое солнце. Ссыльнокаторжные облегченно вздохнули: для горемык морозный воздух улицы и холодные лучи светила были чуть ли не пределом мечтаний. Не думая о том, насколько опасен быстрый переход из вонючего, но жаркого, словно парилка, помещения в сибирскую зимнюю стужу, этапники рванулись гурьбой к двери, как хищники за добычей. Но наружу не вышли: путь им преграждали солдаты с заряженными, как всегда, ружьями, готовые в любой момент открыть огонь по конвоируемым.

В барак внесли несколько грязных баков склизкой каши из недоваренной ржи, и каждому узнику выдали, кроме того, по горсти сухарей из высушенного на сибирский лад черного хлеба.

После короткой и скорбной утренней трапезы унтер-офицер, как обычно, провел в присутствии капитана Еменова перекличку, и колонна вновь побрела по дороге.

Жака и Жюльена, словно преступников, связали по рукам и ногам крепкими веревками, которые в Красноярске, как пообещал капитан, заменят кандалы. Но сделать это удалось только после отчаянного сопротивления, оказанного насильникам друзьями. Первые же казаки, которые приблизились к ним с путами, по достоинству оценили силу их кулаков. Капитан Еменов, поигрывая с сатанинской усмешкой револьвером, уже собрался было отдать солдатам приказ стрелять, как вдруг раздался громкий голос:

— Смиритесь, ребятки! Сопротивление равнозначно самоубийству!

Это был староста.

— А ну заткни рот, негодяй! — Офицер занес над смельчаком плеть, чтобы заставить его замолчать. — Тебе-то какое дело, живы они или нет?! — А про себя добавил: «По мне, так лучше, чтобы они сдохли. Сосчитаешь трупы — и никаких хлопот!»

Старческие веки ссыльного дрогнули, и взгляд блеснувших глаз пронзил как клинок солдафона.

— Опусти плетку! — возмущенно крикнул узник, снова становясь на краткий миг полковником Михайловым. — Ты не имеешь права бить, слышишь? Или забыл, что царь запретил телесные наказания?!

Существует ряд правил, которых никому не дано нарушать на территории России, даже когда речь идет о ссыльнокаторжных.

— Да-да, так распорядился наш царь-батюшка! — загалдели узники. — Староста правильно сказал!

Прямое обвинение в пренебрежении императорским указом ошеломило капитана. Побледнев, он опустил плеть и, до крови закусив губу, устремил на полковника бешеный взгляд.

А тот безбоязненно продолжал:

— Не забывай к тому же, что я как дворянин имею право требовать, чтобы меня доставили к месту заключения без оков и в телеге или на санях. — И закончил с горькой усмешкой: — Ибо только там, в конечном пункте моего назначения, но не ранее, кончаются привилегии, которые имеет мое сословие.

— Ты — дворянин?! — поразился капитан. — Так как же ты очутился здесь?

— Я отказался от привилегий, поскольку решил сопровождать этих несчастных, впавших, как и я, в немилость к власть предержащим, дабы, деля с ними страдания, подбадривать их, служить им примером и следить, чтобы никто не злоупотребил властью. Понятно теперь?

Начальник колонны не нашел, что ответить на эти произнесенные с чувством собственного достоинства слова, и лишь пробурчал что-то невнятное. Потом, оправившись от изумления, спросил старосту, перед тем как приказать ему занять свое место среди заключенных: