Из Парижа в Бразилию по суше - Буссенар Луи Анри. Страница 85

— Что ж, мы согласны, — улыбнулся Жюльен, поймав утвердительный взгляд Жака.

— А я, если вам будет угодно, — произнес Перро, — попрошу у вас «увольнительную», чтобы самому, по собственному вкусу осмотреть город и передохнуть после дороги.

— Как хотите, дорогой друг. Действуйте по своему усмотрению и, главное, не стесняйте себя в средствах. Вам предоставлен неограниченный кредит. В случае необходимости вы знаете, где нас найти.

Экипаж мистера Уэллса, в который был впряжен один из несравненных рысаков, выведенных в Америке, стрелой рванул с места и стремительно помчал через весь город наших друзей и их любезного хозяина.

Оставив позади выстроившиеся по обе стороны дороги дома, покрашенные белой известью, с просторными балконами, увитыми тропической растительностью, и с яркими оконными занавесками, коляска спустилась в нижний город и понеслась по широкой улице, где вместо мостовой лежал толстый слой пыли. Это был квартал пакгаузов [357], мануфактур [358], лесопилок, сталелитейных мастерских и прочих промышленных заведений. В просветах между строениями Жак и Жюльен заметили портовую набережную, доки, суда со спущенными парусами, пароходы, украшенные плюмажами [359] из густого щелочного пара, и трепещущие на свежем ветру флаги всех стран мира.

Затем повозка свернула налево и с четверть часа катила вдоль Золотых Ворот — пролива, соединяющего залив Сан-Франциско с Тихим океаном.

Экипаж все дальше удалялся от центра города. Второразрядные дома и лавки сменились роскошными особняками, утопавшими в зелени. Сквозь элегантные решетки видны были восхитительные цветники или, скорее, целые леса из фуксий, поднимавшихся до второго этажа.

Промчав лихо вдоль величественной ограды, пожалуй, самой изящной из всех, коляска описала причудливую кривую перед беломраморным крыльцом с навершием из матового стекла и резко остановилась.

Прервем на время наш рассказ и предложим читателю отрывок из довольно небезынтересных записок Жака Арно, дающий наглядное представление о чувствах путешественника, вызванных его пребыванием в американском доме. Фиксируя это незаурядное событие, наш герой находился под столь сильным впечатлением от рационализма янки, что был не в состоянии осмыслить до конца свои наблюдения. Его заметки, не лишенные живости стиля, отражают непосредственные ощущения от только что увиденного, что, разумеется, не могло не проявиться в несколько сумбурном характере изложения. Но это — не главное, и посему мы дословно воспроизводим текст дневниковых записей Жака:

«1 июня. Сегодня уже почти две недели, как мы оставили на золотых приисках Карибу отважного Алексея, нашего дорогого, доброго товарища и в радости, и в печали.

Сколько всего произошло с того дня! И сколько еще предстоит нам пережить! Если когда-либо какой-нибудь писатель пожелает поведать о приключениях парижанина, путешествующего вокруг света, он вполне может ограничиться подлинными событиями и, не напрягая собственной фантазии, придерживаться голых фактов, сделав эпиграфом к своей книге слова, которые я не устаю повторять: «В жизни всякое случается».

Действительно, случается всякое, и вот уже я — желанный гость мистера Уэллса, будущего тестя грубияна полковника, получившего от меня удар, который мог бы с полным основанием преисполнить наставников гимнастического зала Пас чувством гордости за меня.

Этот джентльмен — сама предупредительность, его дочь, мисс Леонора, принимает меня с искренней сердечностью. Никогда не скажешь, что оба они тешат себя надеждой присутствовать через тринадцать дней при моей кончине, если только их внимание ко мне не является естественным состраданием, испытываемым к приговоренному к смерти.

Правда, Жюльен считает, что мистер Уэллс, будучи человеком хитрым, — подобных ему называют здесь людьми плутоватыми, или sharp [360], — хочет обезопасить себя, в случае если наша дуэль станет роковой для полковника Батлера.

Наследство покойного дядюшки сделало из меня, выражаясь языком меркантильным [361], то, что повсюду именуется прекрасной партией, и наш янки, кажется, вполне бы удовлетворился иметь зятем — повторяю, это не мои слова, а Жюльена, — не полковника, лошадника и забияку, а просто миллионера.

Ах, довольно! Я не затем чуть ли не пешком добирался из Парижа в Сан-Франциско, чтобы совершить подобную глупость…

Боже всемогущий, мне — и жениться на американке! Да к тому же еще на этом драгуне в юбке, — только так я перевожу rifle-woman [362], — по имени мисс Леонора! Лучше уж пасть от пули полковника.

Впрочем, не хочу сказать, что сия юная особа столь безобразна. Напротив, она скорее прекрасна. Двадцать лет, высокая, чудесно сложена, с великолепным румянцем, правильными чертами лица, восхитительными глазами и сверкающими зубами, словом, внешность божественная!

Однако она не в моем вкусе, а нравственные ее качества просто пугают меня.

Наконец, без колебаний признаюсь, что, хоть я и парижанин и вроде бы не дурак и давно уже привык ко всякого рода эксцентричному поведению, меня крайне обескураживает самоуверенность этой юной американки.

Я пишу «самоуверенность» лишь постольку, поскольку у меня просто нет слов, чтобы охарактеризовать ее безмятежное состояние, спокойствием своим уподобляющееся шару в индийских кеглях [363], когда тот катится, ударяясь с шумом о встречные предметы без малейшего для себя ущерба. Именно так ведет себя мисс Леонора, имеющая обыкновение беседовать обо всем и вся, включая темы, не совсем приличествующие юным особам.

Мы воздали должное обильному и, что весьма редко в Америке, великолепно сервированному обеду в роскошно обставленной столовой, чье убранство свидетельствовало о богатстве, но отнюдь не о хорошем вкусе.

С тех пор как мистер Уэллс стал кандидатом, он ведет такую жизнь, к какой, доведись мне быть присяжным в суде, я бы не приговорил ни одного, даже самого закоренелого преступника.

Говорят, что есть люди, у которых внутри помещен паровой двигатель. К таковым, несомненно, относится мистер Уэллс, с той, однако, оговоркой, что вместо парового двигателя у него в организме скрыт электрический мотор.

Изъясняется он двумя-тремя краткими словами, подкрепляя их лихорадочными жестами, и постоянно бежит, целыми сутками, делая передышку лишь на сон и еду. «…Так!.. Так!.. Брр!.. Так!.. Так!..» — слышится, словно неумолчное потрескивание телеграфного аппарата.

Наспех заглотив несколько кусочков рыбы и опрокинув пинту молока пополам с минеральной водой, мистер Уэллс улетел по делам, оставив нас, Жюльена и меня, наедине с мисс Леонорой.

Поглощая с прожорливостью чукчи огромные куски непрожаренного мяса, с легкостью перемалываемые ее прекрасными зубами, юная американка вцепилась в нас, — слово «вцепилась» кажется мне здесь наиболее уместным, — и завела разговор о международной политике, философии, математике, эстетике, живописи, музыке, литературе, а затем обратилась с неподражаемой непосредственностью к политике внутренней, ибо в эти дни именно она занимала все ее внимание.

Я искренне восхищался Жюльеном, который с присущей светскому человеку обходительностью, смахивающей на хладнокровие врача-психиатра, взирающего на очередного пациента с помутившимся умом, невозмутимо отвечал на бредовые высказывания буйнопомешанной. Что касается меня, то я был в ярости и уже подумывал, как бы поскорее завершить этот визит.

Посудите сами. Мисс Леонора, страстная почитательница литературы, произнесла длинную речь, чуть ли не зачитала целую диссертацию о ее любимых авторах «Хьюго» и «Тсоля», — читайте: «Гюго» и «Золя» [364]. Я не имею ничего против, когда кто-нибудь оказывает предпочтение общепризнанному мэтру [365] романтической школы, и польщен выбором апостола [366] реалистической школы, но было бы, по крайней мере, справедливо со стороны мисс Леоноры не называть «Девяносто третий год» [367] одним из эпизодов «Завоевания Плассана» [368] или «Западню» [369] — продолжением «Тружеников моря» [370].