Среди факиров - Буссенар Луи Анри. Страница 2

Через неделю город был сдан осаждавшим. Мой отец пал, защищая мою колыбель. Моя мать, пронзенная пулями, упала на его труп, а я, слабый младенец, закрытый пеленками, заваленный разорванными обоями, спасся от убийц».

Взволнованные дети слушали со слезами на глазах этот трагический рассказ, переданный просто, без прикрас.

Мать подавила слезы и продолжала:

«Я долго не находил себе пристанища, как отбросок человечества, и много лет даже не знал, когда и как меня спасли. Теперь мне остается вам рассказать о том удивительном случае, благодаря которому имущество моего отца отыскалось, и о том, как до меня дошли драгоценные документы здесь, в дикой стране, среди дикарей-бунтовщиков.

Нашему бедственному положению теперь конец, и Ленноксы могут получить обратно свое богатство. Вы найдете все эти документы вместе с приложенным к письму планом, и я прошу вас тщательно их спрятать».

Удивленные, взволнованные молодая мать и дети внимательно пересматривали эти листы не веря своим глазам, не зная, что сказать, что подумать. Письмо, дышащее нежностью, заканчивалось перечислением вещей, необходимых майору, который просил жену купить их и послать ему как можно скорее.

— Поедем сейчас же! Отправимся сейчас же в Калькутту! — предложил Патрик.

— Да, дитя мое, ты прав!

— Скорей! Экипаж, лошадей! — воскликнула Мэри, нажимая пуговку звонка.

Через четверть часа они уже ехали полным ходом по Circular Road и вскоре въехали в самую Калькутту. Было около шести часов вечера. Жизнь, замиравшая во время жарких часов, снова вступала в обычное течение. Экипажи и трамваи быстро мелькали по широким пыльным улицам, запруженным проворными пешеходами, одетыми в белое, с черными, подвижными лицами.

Улицы принадлежали туземцам, которые ходят постоянно пешком, поднимая белые облака пыли; европейцы, напротив, считают для себя позором появиться на улице иначе как в экипаже или верхом.

В настоящую минуту улицы этого восточного города, где так странно сталкивается Европа, или, лучше сказать, Англия и Азия, кишат просто чудовищной деятельностью. Дворцы, памятники, портики с колоннами, решетки с золотыми стрелами, скверы, церкви, трамваи, электрические фонари, разноцветные афиши, огромные аллеи, великолепные магазины. Сотни экипажей мчатся со всей скоростью сквозь эту человеческую толпу; люди толкаются, бегут, толпятся и прячутся с испуганными жестами разбежавшегося стада. Вся эта панорама залита ярким, неумолимо ослепительным светом.

Экипаж леди Леннокс, запряженный двумя сильными пони, катился среди толпы народа тем безумным аллюром, который считается там признаком хорошего тона. Кучер, по примеру других своих товарищей-индусов, казалось, находил злое удовольствие в том, что гнал лошадей во весь опор. Молодая женщина, Патрик и Мэри, относясь презрительно к толпе, которая безропотно переносила все, казались невозмутимыми.

Они скоро приехали в огромный базар где свободно двигалась любопытная и грязная толпа, с которой волей-неволей пришлось смешаться. Все трое вышли из экипажа и вошли в огромное проходное здание, заваленное всякого рода товарами. Патрик подал руку своей сестре, и оба последовали за матерью, открывавшей шествие. Многочисленные туземцы, бродившие и рассматривавшие все эти чудеса, почтительно отступали при их приближении, оставляя им вполне свободный проход.

Молодая мать собиралась войти в магазин готовых вещей.

В эту минуту оттуда выходил туземец, одетый довольно изысканно; он не заметил гордую англичанку, которая не хотела посторониться, и сильно толкнул ее.

Как уже сказано выше, англичане, даже самые лучшие, даже такие, которые в принципе признают равенство людей, глубоко презирают туземцев своих колоний, и презрение это доходит даже до отвращения. На их взгляд, эти черные, желтые, красные существа не люди. Они переносят их присутствие с отвращением и ставят их гораздо ниже своих любимых животных: кровных лошадей и собак. Одним словом, «native» — туземец — это нечистое животное, которое должно сторониться европейца и везде почтительно уступать ему дорогу. Англичанки питают к туземцам такое же отвращение, они презирают их со всей свойственной белым гордостью, со всей нервностью женской натуры. Это ужасно, это чудовищно, но это верно!

Леди Леннокс, которую так грубо и неловко задели, не вынесла этого оскорбления: несмотря на свою обычную кротость и доброту, она выразила такой гнев и отвращение, как будто проходила мимо стада и была задета одним из животных. Она побледнела, подняла руку и нанесла звонкий удар по бронзовой щеке толкнувшего ее человека. Одновременно с этим она произнесла бранное слово.

Обыкновенно оскорбленный тихо опускает голову и исчезает, чувствуя себя достаточно счастливым, если имеет дело не с джентльменом, заслуженным боксером, от встречи с которым ему бы не поздоровилось.

Но теперь было не так; к изумлению англичан, оскорбленный человек вдруг гордо поднял голову и бросил на неосторожную ужасный взгляд. Его тонкий орлиный профиль выразил неописуемую ярость, зубы заскрежетали.

Быстрый, как мысль, он вытащил из-за пояса кинжал с рукояткой, богато украшенной каменьями, и вонзил его в грудь несчастной, которая упала, прохрипев умирающим голосом:

— Он меня убил! Боже, сжалься надо мной!

ГЛАВА II

Бедная мать! — Убийца. — Брамин 2]. — Первая забота. — В военном госпитале. — Наука и преданность. — Перед судом. — Осуждение. — Худа как смерть. — Труп. — Ярость. — Фанатизм.

Патриком и Мэри овладел невыразимый ужас, когда они услышали отчаянное восклицание матери и увидели, как она зашаталась, пораженная смертельным ударом. Они инстинктивно бросились вперед, протягивая дрожащие руки, чтоб поддержать падавшую несчастную женщину, которая конвульсивно схватилась за воткнутый в ее грудь кинжал. Из груди детей вырвался неудержимый крик: «Мама, милая мама!» Кровь текла потоками из раны, скопляясь в зловещее пятно на легкой шелковой материи платья. Глаза раненой, расширившиеся от ужаса и боли, затуманились, делались стеклянными.

Рот, на котором только что играла улыбка счастливой и гордой матери, покрывался розовой пеной. Бедные дети, терзаемые ужасной мыслью о близкой смерти матери, продолжали отчаянно кричать:

— Мама! Маму убили! Помогите, помогите!

Все это продолжалось в течение нескольких трагических секунд, долгих, как мучительная вечность. Они не видели убийцу, не искали его, поглощенные горем. Убийца смотрел с диким равнодушием на эту сцену отчаяния; он не пытался бежать и, казалось, испытывал зверское удовольствие при виде умирающей, при виде крови и испуганных детей. По красному шелковому шнурку, висящему на его плече, можно было узнать брамина, одного из избранных той страшной священной касты, которая никогда не хотела покориться под английским игом, всегда старалась подзадоривать бунтовщиков и которой повинуется целая армия фанатиков. Он не был один, как можно было бы подумать по первому взгляду, среди этих людей, которые толпами сбегались со всех сторон, подняли раненую, старались ей помочь и перенесли ее в магазин, двери которого раскрылись перед ней настежь. Несколько плохо одетых индусов, со зверскими чертами лица, отделились от толпы, сгруппировались около брамина, окружили его и старались увести. Вероятно, это были факиры [3], им в иных случаях удается помочь виновному избегнуть наказания. К счастью, матрос Королевского флота, гигант в белой фуражке, одетый весь в красное, издали видел все происходившее; он бросился к этим мрачным телохранителям, растолкал их, схватил убийцу за ворот и крикнул громовым голосом: «Товарищи, ко мне!» Полдюжины военных, которые бродили перед магазинами, прибежали, отстранили группу индусов, и скоро убийцу увели при громких возгласах европейцев: «Смерть ему!»