Железная рука - Буссенар Луи Анри. Страница 21

— О нет!.. Большое спасибо!

Охранник поприветствовал приезжих по-военному, ссыльные с деланным равнодушием взглянули на них, и ландо помчало путешественников дальше, зловещее видение исчезло.

Инженер покачал головой и, без сомнения, пораженный огромной диспропорцией [176] между количеством каторжников и стражей, спросил:

— Вы не боитесь бунта?

— Пфф! Ко всему привыкаешь. Моряки, которые пересекают океан на утлом [177] суденышке, в ореховой скорлупе, думают ли о кораблекрушении?

— Однако если б эти люди захотели… Если бы они собрались все вместе, чтобы отвоевать свободу?

— О! Нас бы разнесли в клочья и вымели отсюда, как жалкие соломинки. Но они не посмеют. И даже если б хотели, то не смогли бы.

— Вы меня удивляете.

— А все очень просто. Прежде всего, у них не такой образ мысли, как у нас. Большинство — неисправимые трусы. И как бы презренно ни было их существование, на сотню человек не найдется ни одного, кто осмелился бы поднять руку на охранника. Кроме того, эти деградировавшие [178] люди, которые, как вам кажется, должны быть объединены совершенными преступлениями и низостью существования, ненавидят друг друга, завидуют таким же, как они, и всегда готовы к предательству. За стакан водки, понюшку табаку или несколько су любой донесет администрации о малейшем заговоре. Именно в этом низком состоянии их умов и есть наша сила.

— Вот это-то и поразительно. Однако случались коллективные побеги?

— Да, небольшими группами. Но никогда не бывает многочисленных мятежных группировок. И наконец, закономерность, которая, возможно, вас удивит: большинство осужденных привыкают к такой жизни, как бы ужасна она ни была. Конечно, они тоскуют о потерянной свободе, хотели бы вновь ее обрести, но им недостает внутренней силы и желания по-настоящему добиваться воли. Немного покорности, рабские привычки, сильное отупение — и вот они уже укрощены, не имеют других потребностей, кроме самой малости: хижина, поле, куры, коза и табак. Таков идеал большинства.

— Однако бывают побеги…

— …за которые большинство расплачивается головой из-за плохой их подготовки. Они уходят почти без провианта, без помощников на воле и умирают от голода или стрел индейцев. Многие возвращаются с повинной: истощенные, испуганные, предпочитающие тюрьму едва забрезжившей свободе.

— А эти неисправимые, которых мы сейчас увидим…

— Их примерно триста пятьдесят человек. И уверяю вас — они действительно опасны. Способны на все…

— Предположим, что какой-нибудь человек, наделенный сильным интеллектом и волей, богатый, имеющий помощников, средства воздействия здесь и на воле, подстрекнет осужденных к бунту, возглавит их, увлечет за собой, освободит всех разом…

— Это совершенно невозможно. Во-первых, его сразу бы выдали. Да, выдали свои же, наиболее доверенные лица. Правда, есть один человек, который смог бы… может быть… Он сумел добиться необычайного влияния на своих товарищей. Они. присвоили ему титул Короля каторги!

— Титул из мелодрамы? [179]

— Да! Но мелодрамы реальной, в которой никто не шутит.

— Какой-нибудь негодяй, фразер [180] атлетического сложения и отличающийся жестокостью?

— Нет! Это не примитивный, как вы полагаете, террорист, мерзкий и кровожадный.

— Вы меня заинтриговали. Глядите-ка! Какие-то здания, охранники.

— Это тюрьма Сен-Луи. Мы увидим ее на обратном пути. Впрочем, вам будет неинтересно: ссыльные, бездельники…

— Так что же этот Король каторги?

— Человек действительно на голову выше всех заключенных и, как мне кажется, из хорошей семьи. Правда, я ничего не утверждаю: администрация никогда не знала как следует своих подопечных. Его взяли и осудили под чужим именем, настоящее же так и не смогли установить. Он образован, бегло говорит на нескольких языках, молод, прекрасно подготовлен физически, велеречив [181], хороший организатор… К тому же способен на все. В моральном отношении — разложившийся тип, стоящий в этом плане всех каторжан, вместе взятых.

— Короче, герой романа, не так ли, комендант?

— Да, и я жалею, что не знаком с ним.

— Так это не ваш подопечный?

— Нет! Он был водворен на жительство в саму Кайенну; без сомнения не без помощи какого-то тайного влиятельного лица. За два года молодчик сумел, как я вам только что говорил, оказать неслыханное влияние на своих сотоварищей.

— И как он себя ведет?

— Черт возьми! Четыре месяца назад он сбежал, не оставив и следа, скрылся, улетучился.

— И конечно же, о нем больше не вспоминали. Надо же, какой выискался герой борьбы за независимость, какой Спартак [182], курам на смех.

— Месье! Над такими людьми не смеются! Скажу вам даже, что, согласно секретным донесениям, он может скоро вернуться. Некоторые ссыльные верят в его возвращение.

— Немыслимо! Вы, стало быть, наготове… Вооружены до зубов?

— Лично я не ношу даже ножа в кармане.

— Как? И даже обыкновенного револьвера?

— Никакого оружия — ни для нападения, ни для защиты.

— Но вас же могут убить?

— Три раза меня пытались убить, но это издержки ремесла. Однако я не сосредоточиваюсь на страхе, выполняя свои опасные обязанности. Стараюсь быть человечным и справедливым. А в общем, будь что будет. Но хватит говорить обо мне! Вот новое здание… Исправительная тюрьма Сен-Жан. Вторая родина для пожизненно осужденных. Эти последние имеют право носить бороду и одеты в голубой холст. Вот и вся разница. Но едем дальше. Еще три километра — и через четверть часа мы окажемся у «неисправимых».

Несколько минут прошли в молчании, нарушаемом лишь стуком колес. Вдруг в перегретом воздухе послышался какой-то сухой щелчок.

Комендант подскочил:

— Черт возьми! Это же выстрел из револьвера.

— Какой-то охотник преследует дичь…

— Здесь, месье, не охотятся. Происходит нечто очень серьезное. Мои люди стреляют только в крайнем случае. Однако что это там за дым, густые клубы…

— Может быть, несчастный случай? Мятеж?

— Кто знает. Все возможно. Раздался второй, затем третий выстрел.

— Стоп! — скомандовал комендант.

Кучер натянул вожжи и остановил лошадей на всем скаку.

Комендант попросил:

— Месье, выйдите, пожалуйста. Инженер крайне удивился:

— Не окажете ли вы нам честь и не скажете — почему?

— Я предлагал прогулку в надежде, что она будет приятной. Но долг запрещает мне подвергать вас опасности.

— Комендант! Умоляю! Позвольте остаться.

— Еще раз говорю: опасность смертельная.

— Тем более!

— Спуститесь на землю.

— Нет! Я отказываюсь повиноваться. И ты тоже, не правда ли, Поль?

— Я ни за что не покину тебя! — горячо заверил юноша.

— Однако вы взваливаете на меня ужасную ответственность.

— Освобождаю вас от нее! Я жал вашу руку как гость… Мы друзья на всю жизнь, и я ни за что не покину вас в минуту опасности… Остаемся! Кучер, гони!

Возница не заставил повторять. Он взмахнул кнутом, и кони стали на дыбы, а потом понеслись в ту сторону, где клубился дым.

Поняв, что ему не поколебать решимости путешественников, комендант принял без дальнейших препирательств свершившийся факт и добавил:

— Месье, вы — храбрые люди… И я сумею доказать вам мою признательность.

Вдруг вдали послышались крики, дикие вопли, исходившие из толпы, видимо доведенной до отчаяния.

— Скорее, — приказал комендант, — скорее!

Дорога разделилась на три ветви, образовывавшие в основании как бы гусиную лапу. Одна ветвь шла вдоль рукава реки, омывающей остров Порталь, другая направлялась прямо в лес, а третья — к «Пристанищу Неисправимых». По ней-то и покатили экипаж разгоряченные лошади.