Дедушкина копилка (сборник) - Пермяк Евгений Андреевич. Страница 26

А вторая сестра, Бия, тоже из неуступчивых была.

— Не я в тебя, Катунь, впала, а ты в мои воды влилась. По мне и называться большой реке — Бией.

Долго бы так они спорили, волновались, пенились, из берегов выходили, да человек на ту пору случился. Землепроходец. Из русских людей. Они к нему подмываться стали.

Так и ластятся, плещутся, к его ногам подступают. Каждая свою рыбу ему на берег выкидывает. Каждая свое имя от Алтайских гор до полуночного холодного моря пронести хочет да себя прославить.

А русский человек из простых был. Не любил он, когда себя выставляют, за славой гоняются, родной сестры-брата ради этого не жалеют. И сказал рекам:

— Рассужу я вас, сестры. Ни той, ни другой обидно не будет. Обе-две вы в одном имени большой реки жить будете.

Сказал он и назвал большую реку — Обь.

Так неуступчивые, норовистые, порожистые сестры, сливая воды, потеряли свои имена и потекли обе-две Обью. Великой сибирской рекой. Все ее знают, красавицу, а про Бию и Катунь мало кто вспоминает.

Мелкие калоши

Ах!.. Вы даже не можете представить, как мне не хочется рассказывать эту прескверную историю о мелких калошах. Она произошла буквально на днях в передней нашей большой квартиры, в которой так много хороших людей и вещей. И мне так неприятно, что это все произошло у нас в передней.

Началась эта история с пустяков. Тетя Луша купила полную кошелку картофеля, поставила ее в передней, подле вешалки, а сама ушла.

Когда тетя Луша ушла и оставила кошелку рядом с калошами, все услышали радостное приветствие:

— Здравствуйте, милые сестрички!

Как вы думаете, кто и кого приветствовал подобным образом?

Не ломайте голову, вы никогда не догадаетесь. Это приветствовали розовые крупные картофелины новые резиновые калоши.

— Как мы рады встрече с вами, милые сестрички! — перебивая одна другую, кричали круглолицые Картофелины. — Какие вы красивые! Как вы ослепительно блестите!

Калоши, пренебрежительно посмотрев на Картофель, затем надменно сверкнув лаком, довольно грубо ответили:

— Во-первых, мы вам никакие не сестры. Мы резиновые и лаковые. Во-вторых, общего между нами только первые две буквы наших имен. И, в-третьих, мы не желаем с вами разговаривать.

Картофелины, потрясенные высокомерием Калош, умолкли. Зато вместо них стала говорить трость.

Это была весьма уважаемая трость ученого. Она, бывая с ним всюду, очень многое знала. Ей пришлось походить с ученым по разным местам и повидать чрезвычайно интересные вещи. Ей было что рассказать другим. Но по своему характеру трость была молчалива. Именно за это ее и любил ученый. Она не мешала ему размышлять. Но на этот раз трость не захотела молчать и, ни к кому не обращаясь, сказала:

— Бывают же такие зазнайки, которые, попадая всего лишь в переднюю столичной квартиры, задирают носы перед своей простой родней!

— Вот именно, — подтвердило драповое пальто. — Так и я могло возгордиться моим модным покроем и не узнать своего родного отца — тонкорунного барана.

— И я, — сказала щетка. — И я могла бы отрицать свое родство с той, на хребте которой я росла когда-то щетиной.

На это легкомысленные калоши, вместо того чтобы задуматься и сделать необходимые для себя выводы, громко расхохотались. И всем стало ясно, что они не только мелки, надменны, но и глупы. Глупы!

Трость ученого, поняв, что с такими гордячками церемониться нечего, сказала:

— Какая, однако, у калош короткая память! Ее, видимо, затмил их лаковый блеск.

— О чем ты говоришь, старая суковатая палка? — стали защищаться калоши. — Мы все очень хорошо помним.

— Ах, так! — воскликнула трость. — Тогда скажите, сударыни, откуда и как вы появились в нашей квартире?

— Мы появились из магазина, — ответили калоши. — Нас там купила очень милая девушка.

— А где вы были до магазина? — снова спросила Трость.

— До магазина мы пеклись в печи калошной фабрики.

— А до печи?

— А до печи мы были резиновым тестом, из которого нас слепили на фабрике.

— А кем вы были до резинового теста? — допрашивала трость при общем молчании всех находившихся в передней.

— До резинового теста, — слегка заикаясь, отвечали калоши, — мы были спиртом.

— А кем вы были до спирта? Кем? — задала трость последний, решающий и убийственный вопрос высокомерным калошам.

Калоши сделали вид, что они напрягают память и не могут вспомнить. Хотя та и другая отлично знали, кем они были до того, как стать спиртом.

— Тогда я напомню вам, — торжествующе объявила трость. — До того как стать спиртом, вы были картофелинами и росли на одном поле и, может быть, даже в одном гнезде с вашими родными сестрами. Только вы росли не такими крупными и красивыми, как они, а мелкими, плохонькими плодами, которые обычно отправляют в переработку на спирт.

Трость умолкла. В передней стало очень тихо. Всем было очень неприятно, что эта история произошла в квартире, где жили очень хорошие люди, которые относились с уважением к окружающим.

Мне больно рассказывать вам об этом, тем более что калоши не попросили извинения у своих родных сестер.

Какие мелкие бывают на свете калоши. Фу!..

Скрипучая дверь

В новую избу навесили хорошую Дверь. Красивую Дверь. И все ее хвалили. Потому что Дверь легко открывалась и плотно закрывалась, не пропускала зимнюю стужу. Вообще Дверь не в чем было упрекнуть, и о ней перестали говорить. Зато в избе очень много разговаривали о рамах. И как о них можно было не говорить, когда они были плохими. С трудом открывались и закрывались. Набухали. Пропускали холод.

Рамам уделялось много внимания, и это обозлило завистливую Дверь.

— Вот вы как, — сказала она, — я покажу вам, как не замечать меня, — и стала коробиться, кривиться, скрипеть.

Ее подстругивали, выпрямляли, утепляли. Нянчились с нею сколько могли. Ее петли часто смазывали маслом, а она, не унимаясь, скрипела. Скрипела с таким остервенением, что это стало невыносимым для окружающих.

Тогда ее сняли с петель и выбросили в дровяник. На ее место навесили другую. Обычную сосновую дверь, которая честно служит в избе до сих пор, зная, что легко открываться и плотно закрываться вовсе не какие-то особенные достоинства, а ее дверные обязанности.

Выброшенная же в дровяник Дверь вскоре поняла, что вне избы и без избы она ничего собой не представляет. Ровным счетом ничего. Даже скрипеть не может вне избы.

Такова печальная история одной зазнавшейся Двери, которая оказалась в одиночестве.

Шумливое море

О чем только не рассказывает Говорливый камень на реке Вишере! Хорошая у него память. Он знает даже и то, что было много миллионов лет тому назад. Вот что рассказал он как-то прибрежным хвойным лесам и крутым берегам Вишеры.

Может быть, вы не поверите, только там, где сейчас растут леса, высятся Уральские горы и наливаются колосья ржи и пшеницы, было Пермское море. Оно было достаточно велико, но мелководно, а поэтому шумливо, чванливо и заносчиво.

Заносчивость Пермского моря переходила всякие границы. Оно стало грубить родной матери — Земле.

— Кто ты такая? — однажды сказало Море. — Зачем ты нужна? Из-за твоих берегов и островов негде разгуляться моим волнам.

— Перестань дерзить, — предупредила его мать Земля. — Я породила тебя. Я — твои берега, твое дно. Я — чаша, в которую ты налито.

— Что-о? Что ты сказала? — вскипело Пермское море. — Да я тебя дочиста затоплю и смою твои негодные леса вместе с холмами, горами и полянами.

Сказав так, Море заключило союз с морским разбойником Ветром и кинулось на Землю.

Увидев это, деревья, звери, травы, птицы и насекомые очень испугались и с плачем бросились к своей матери Земле.