Где властвует любовь - Куин Джулия. Страница 20

– Ты можешь сказать мне все, Колин.

– Мои братья, – начал он. – Они… – Он замолк, уставившись невидящим взглядом в окно, затем снова взглянул на нее. – Они очень самостоятельные. Энтони – виконт. Видит Бог, я не хотел бы подобной ответственности, но у него есть цель. От него зависит сохранение нашего наследства.

– И не только, – тихо заметила Пенелопа.

Он бросил на нее вопросительный взгляд.

– Думаю, твой брат считает себя в ответе за всю семью, – сказала она. – Это тяжкое бремя.

Колин попытался сохранить бесстрастный вид, но он никогда не был искусным актером. Выражение его лица заставило Пенелопу выпрямиться в кресле.

– Я вовсе не хочу сказать, что он имеет что-нибудь против! – поспешно добавила она. – Это часть его натуры.

– Вот именно! – воскликнул Колин, словно только что обнаружил нечто действительно важное. – В противоположность этим… моим легковесным рассуждениям о жизни. Ему грех жаловаться. Он всегда это понимал. А Бенедикт… Ты знаешь, что Бенедикт рисует?

– Конечно, – ответила Пенелопа. – Это всем известно. Одна из его картин висит в Национальной галерее. И кажется, они собираются приобрести еще одну. Пейзаж.

– Неужели?

Она кивнула.

– Мне сказала Элоиза.

Плечи Колина поникли.

– Должно быть, это правда. Странно, что никто не удосужился сообщить об этом мне.

– Ты был за границей, – напомнила Пенелопа.

– В общем, я пытаюсь сказать, что они оба имеют цель в жизни. В отличие от меня.

– Ты не прав, – возразила она.

– Мне лучше знать, прав я или не прав.

Пенелопа откинулась назад, пораженная резкостью его тона.

– Я знаю, что люди думают обо мне, – начал он, и хотя Пенелопа решила, что будет молчать, чтобы дать ему высказаться, она не могла не вмешаться.

– Ты душа общества, – сказала она. – Все просто обожают тебя.

– Знаю, – простонал Колин, смущенный и раздраженный одновременно. – Но… – Он запустил пальцы в волосы. – Господи, как сказать это и не выглядеть полным ослом?

Глаза Пенелопы расширились.

– Мне осточертело, что все считают меня пустоголовым симпатягой, – высказал он наконец.

– Что за чепуха, – возразила Пенелопа, пожалуй, чересчур поспешно.

– Пенелопа…

– Никто так не думает, – настаивала она.

– Как ты можешь утверждать…

– Я проторчала в Лондоне на несколько лет дольше, чем принято, – сердито сказала она. – Может, я не самая популярная женщина в городе, но за десять лет я слышала более чем достаточно слухов, сплетен и дурацких суждений. Но я никогда – ни разу – не слышала, чтобы кто-нибудь называл тебя недалеким.

С минуту Колин молча смотрел на нее, пораженный пылом, с каким она бросилась его защищать.

– Наверное, я не совсем точно выразился, – сказал он, как он надеялся, смиренным тоном. – Не «пустоголовым», а «пустым», так будет вернее. А что касается «симпатяги», то даже леди Уистлдаун называет меня обаятельным.

– И что в этом плохого?

– Ничего, – натянуто отозвался он, – если бы она не делала этого через день.

– Но газета выходит через день.

– Вот именно, – парировал он. – Если бы она видела во мне что-нибудь, помимо моего знаменитого обаяния, неужели ты думаешь, что она упустила бы возможность сообщить об этом всему свету?

Пенелопа выдержала долгую паузу.

– Неужели так важно, что думает леди Уистлдаун?

Колин подался вперед, хлопнув ладонями по коленям, и охнул, с опозданием вспомнив о раненой руке.

– Ты не понимаешь, – сказал он, морщась от боли. – Мне нет дела до леди Уистлдаун. Но нравится нам это или нет, она являет собой частицу нашего общества, отражая его в своих заметках.

– Думаю, найдется немало людей, которые не согласятся с этим утверждением.

Он выгнул бровь.

– Включая тебя?

– Вообще-то я считаю леди Уистлдаун довольно проницательной, – сообщила Пенелопа, чопорно сложив руки на коленях.

– Кого? Женщину, сравнившую тебя с перезрелой дыней?

На щеках Пенелопы вспыхнули два красных пятна.

– С перезрелым цитрусом, – процедила она. – Уверяю тебя, это разные вещи.

Колин окончательно убедился, что женский ум – это нечто загадочное и непредсказуемое, чего мужчине никогда не понять. На свете нет женщины, способной добраться из пункта А в пункт Б, не остановившись по пути в пунктах С, Д и X.

– Пенелопа, – сказал он, недоверчиво уставившись на нее, – эта женщина оскорбила тебя. Как ты можешь оправдываешь ее?

– Все, что она пишет, не более чем правда, – ответила она, скрестив руки на груди. – И признаться, она была довольно добра ко мне, с тех пор как мне позволили самой выбирать себе одежду.

Колин застонал.

– Мне казалось, мы обсуждали нечто более важное, чем тонкости дамского гардероба.

Глаза Пенелопы сузились.

– Еще бы. Мы обсуждали неудовлетворенность жизнью самого популярного мужчины в Лондоне.

Последние четыре слова она произнесла с нажимом, и Колин понял, что его пытаются поставить на место. Что ему чрезвычайно не понравилось.

– Не знаю, с чего я взял, что ты поймешь, – буркнул он, злясь на себя за ребяческие нотки, прозвучавшие в его голосе.

– Извини, – сказала она, – но мне нелегко сидеть и слушать, как ты жалуешься, что твоя жизнь не удалась.

– Я этого не говорил.

– Говорил!

– Я сказал, что моя жизнь пуста, – поправил он, сознавая, кик глупо это звучит.

– У тебя более интересная жизнь, чем у кого-либо из моих знакомых, – заявила Пенелопа. – И если ты этого не понимаешь, тогда, возможно, ты прав – твоя жизнь пуста.

–. Все это слишком сложно, чтобы объяснить в двух слоних, – пробормотал он, все еще сердясь на себя.

– Если тебе нужна цель в жизни, – сказала она, – так, ради Бога, выбери ее и постарайся достигнуть. Перед тобой лежит весь мир, Колин. Ты молод, богат, и ты мужчина, – с горечью закончила она. – Ты можешь добиться всего, чего пожелаешь.

Колин скорчил недовольную гримасу, что было неудивительно. Когда человек убежден, что у него есть проблемы, не слишком приятно слышать, что они не стоят выеденного яйца.

– Все не так просто, – проворчал он.

Пенелопа устремила на него долгий взгляд, впервые в жизни усомнившись, что она знает Колина.

Она думала, что знает о нем все, но не подозревала, что он ведет дневник. Что у него вспыльчивый характер. Что он не удовлетворен своей жизнью.

И что он настолько избалован, чтобы хандрить, не имея на то особых оснований. Какое он имеет право сетовать на свою жизнь? Как смеет жаловаться, особенно ей?

Она встала с кресла и расправила юбки неловким, вызывающим жестом.

– В следующий раз, когда тебе захочется пожаловаться на мучения, причиняемые тебе всеобщим обожанием, попытайся хотя бы на один день влезть в шкуру старой девы, списанной со счетов. А потом приходи и жалуйся сколько угодно.

Пенелопа круто повернулась и, оставив Колина сидеть в кресле с приоткрытым ртом, взирающим на нее как на фантастическое создание с тремя головами и хвостом, быстро вышла из комнаты.

Что ж, отметила она, спускаясь по ступенькам, выходившим на Брутон-стрит, это был самый эффектный уход в ее жизни.

Жаль только, что мужчина, которого она покинула, был единственным человеком, с которым она хотела бы остаться навеки.

Колин промучился весь день.

Рука немилосердно ныла, несмотря на бренди, которым он щедро заливал рану и собственные внутренности. Агент по недвижимости, которому он поручил снять для него уютный особнячок в Блумсбери, уведомил его, что у прежнего жильца возникли проблемы и Колин не сможет переехать сегодня, как собирался.

В довершение ко всему он подозревал, что нанес непоправимый урон своим отношениям с Пенелопой.

И это было самое скверное, поскольку он дорожил их дружбой, хотя до сегодняшнего дня не сознавал этого. Почему-то это открытие вызывало у Колина легкую панику.

Пенелопа была чем-то постоянным в его жизни: подруга его сестры, неизменная, но незаметная участница светских вечеринок, смиренно ожидавшая кавалеров, не слишком баловавших ее своим вниманием.