Бессонница (др.перевод) - Кинг Стивен. Страница 8

Он прекрасно осознавал, что пора бы уже перестать изображать из себя исследователя-любителя и пойти к доктору, но оказалось, что это очень непросто – заставить себя. И дело, наверное, было в том, что он до сих пор относился к доктору Литчфилду с некоторым подозрением. В конце концов именно Литчфилд поначалу определил опухоль Каролины как обычные головные боли из-за давления (к тому же у Ральфа было подозрение, что доктор Литчфилд, убежденный холостяк, просто-напросто рассудил, что это просто нервное и Каролина сама напридумывала себе всяких болезней), а потом, когда Каролине поставили правильный диагноз, Литчфилд делал все возможное, чтобы как можно реже общаться с Робертсами. Ральф даже не сомневался, что если бы он спросил доктора Литчфилда прямо, почему он так упорно избегает встреч, тот бы ответил, что он ничего не избегает, просто он передал Каролину Джамалю, специалисту в данной конкретной области… все вполне справедливо и честно. Именно так, как надо. Да. Вот только Ральф не упускал возможности заглянуть в глаза Литчфилду во время их редких и кратких встреч в период между июлем, когда у Каролины начались первые приступы, и мартом, когда она умерла, и в глазах доктора он видел вину и неловкость. Во всяком случае, Ральфу так показалось. Это был взгляд человека, которому больше всего на свете хочется забыть о том, как он облажался. И Ральф был уверен, что единственная причина, почему он спокойно общается с доктором Литчфилдом и не пытается наброситься на него с кулаками, заключается в том, что доктор Джамаль объяснил ему, что заболевание Каролины почти невозможно диагностировать на ранней стадии, а к тому времени, когда у Каролины начались головные боли, опухоль уже разрослась и начала проникать в другие участки мозга.

В конце апреля доктор Джамаль уехал в Южный Коннектикут, где открыл частную практику, и Ральф не успел поговорить с ним о своей бессоннице. Ему почему-то казалось, что Джамаль выслушал бы его, как никогда не сумеет выслушать доктор Литчфилд.

К концу лета Ральф прочел уже достаточно специальной литературы по интересующему его вопросу, чтобы понять, что та бессонница, которая мучает его по ночам, если и не была каким-то уж уникальным клиническим случаем, все же встречается реже, чем обычное нарушение медленной фазы сна. Люди, не страдающие бессонницей, входят в первую стадию сна, называемую в медицинской литературе медленной стадией, в среднем минут через десять после того, как ложатся спать. А у тех, кто страдает бессонницей, этот процесс занимает значительно больше времени, и иногда люди не могут заснуть часа три, и все это время они пребывают как бы на грани между сном и реальностью. Нормальные здоровые люди входят в третью стадию сна (в некоторых старых книгах эту стадию называли тета-стадией) минут через сорок пять после засыпания, а страдающие бессонницей – опять же – мучаются еще час или два, а иногда им и вовсе не удается достичь этой стадии. Тогда они просыпаются невыспавшимися, совершенно разбитыми и подавленными, иногда – с расплывчатыми воспоминаниями о каких-то странных и неприятных снах, но чаще всего – с ошибочным ощущением, что они всю ночь вообще не смыкали глаз.

Вскоре после смерти Каролины Ральф начал просыпаться раньше обычного. Он по-прежнему ложился спать сразу же по окончании одиннадцатичасовых новостей и по-прежнему засыпал почти сразу, но если раньше он просыпался без пяти семь, ровно за пять минут до звонка будильника, то теперь он начал просыпаться в шесть. Сначала он решил, что это вполне нормально для семидесятилетнего старика со слегка увеличенной простатой и нездоровыми почками, но ведь он просыпался вовсе не от того, что ему слишком уж хочется в туалет, и больше всего его беспокоило, что даже после того, как он сходит в туалет, он все равно не может заснуть. Он ложился в кровать, которую они столько лет делили с Каролиной, но почти час просто лежал, ворочаясь с боку на бок и дожидаясь семи часов, чтобы встать. Со временем он прекратил эти бесплодные попытки снова заснуть – он просто лежал на кровати, сложив на груди слегка припухшие руки, и тупо смотрел в потолок. Причем ощущение было такое, что глаза у него становились огромными, как дверные ручки. Иногда он думал о докторе Джамале, который теперь у себя в Вестпорте по-прежнему утешал пациентов своим тихим и мягким голосом с индийским акцентом и воплощал в жизнь свою Американскую Мечту. Иногда он думал о всех тех местах, куда они ездили с Каролиной в старые добрые времена, и чаще всего он мысленно возвращался в тот жаркий день на пляже в Бар-Харбор, когда они с Каролиной сидели за столиком для пикников под большим ярким зонтом, они сидели в одних купальных костюмах, ели жареных моллюсков под сладким соусом, пили лимонад из бутылок с узким горлышком и смотрели на море, где по синей глади скользили парусные яхты. Когда это было? В шестьдесят четвертом? Или в шестьдесят седьмом? Какая разница…

Изменения графика сна вряд ли бы взволновали Ральфа, если бы все этим и ограничилось; Ральф привык бы к ним и даже принял бы с благодарностью. Все книжки, которые он прочел за то лето, подтверждали великую житейскую мудрость, что пожилые люди спят меньше. Можно подумать, он не знал этого раньше. Если потерянный час сна – единственная плата за сомнительное удовольствие быть «молодым человеком семидесяти лет», он бы с радостью заплатил эту цену и еще решил бы, что дешево отделался.

Но это так просто не кончилось. К началу мая Ральф просыпался уже с петухами, а именно в пять пятнадцать утра. Он пробовал спасаться затычками для ушей, хотя был почти уверен, что шум с улицы не имеет ни малейшего отношения к его бессоннице. Его будили вовсе не птичьи трели и не шум грузовиков, иногда заехавших на Харрис-авеню. Он был из той счастливой породы людей, которые могут уснуть даже под гром духового оркестра, и вряд ли это свойство организма могло измениться с годами. Если что-то и изменилось, то это «что-то» было у него в голове. Там был какой-то маленький переключатель, и каждый день он переключался все раньше. И Ральф понятия не имел, как это остановить.

В июне он выскакивал из кровати, как чертик из коробочки, уже в половине пятого утра, максимум – без пятнадцати пять. А к середине июля – не такого жаркого, как июль девяносто второго, но тоже достаточно паршивого, большое спасибо – он уже просыпался около четырех утра. В одну из таких длинных жарких ночей, когда кровать, на которой они с Каролиной так хорошо занимались любовью в жаркие ночи (и в холодные тоже), казалась ему слишком большой и поэтому неуютной, ему пришла в голову жуткая мысль, что если он вообще перестанет спать, его жизнь превратится в сплошной кошмар. Днем Ральф еще мог смеяться над этими мыслями, но потихоньку он открывал для себя печальную истину о том, что Ф. Скотт Фицджеральд называл темной ночью души. И эта истина была такова: в четыре пятнадцать утра может произойти что угодно. Все, что угодно. В четыре пятнадцать утра нет ничего невозможного.

В те дни у него еще получалось себя убедить, что с ним ничего страшного не происходит – это просто временная дестабилизация сна, вполне нормальная реакция организма на все те стрессы, которые ему пришлось пережить за последнее время, из которых особенно болезненными были уход на пенсию и смерть жены. Иногда, когда он задумывался о своей новой жизни, ему на ум приходило страшное слово – одиночество, но как только оно начинало маячить на горизонте, он загонял его глубоко в подсознание. Одиночество – это тоже нормально. А вот депрессия – другое дело.

Может, тебе надо больше двигаться, рассуждал он. Ходи на прогулки, как прошлым летом. В конце концов ты ведешь какой-то растительный образ жизни – встаешь, съедаешь на завтрак тост, читаешь книжку, смотришь телевизор, покупаешь сандвич на обед в магазине через дорогу, иногда копаешься в саду, иногда ходишь в библиотеку или в гости к Элен и Натали, гуляешь с ними у дома, если они собираются погулять, обедаешь, сидишь на крылечке с Биллом Макговерном или Луизой Чесс. А что потом? Еще немного читаешь, еще немного смотришь телевизор, идешь в душ и ложишься спать. Скучно. Однообразно. Неудивительно, что ты так рано просыпаешься.