Моя сестра живет на каминной полке - Питчер Аннабель. Страница 18

— Какие у тебя планы?

Я чуть не подавился своими шоколадными шариками.

— К другу пойду, — говорю.

А он отвечает:

— Вот как. — И с таким разочарованием, будто я что плохое задумал.

Но ведь так оно и было, потому что я собирался в гости к мусульманам, хотя папа этого не знал.

— Я думал, может, сходим на рыбалку, — вздохнул он, и Джас от неожиданности обожгла язык чаем.

— Прости, — пробормотал я.

А папа сказал:

— Возвращайся к пяти, будем ужинать.

Джас сидела, высунув язык и обмахивая его рукой, и глаза у нее были круглыми от изумления.

После ссоры с Джас папа стал вести себя гораздо лучше. Думаю, до него дошло, что он плоховато о нас заботится. Он по-прежнему пьет, но не с утра, а еще в этом месяце четыре раза возил нас в школу. И моими уроками начал интересоваться, да и вообще. Пусть ответ не всегда выслушивает, но мне все равно нравится. Я сказал ему, что забил решающий гол и наша футбольная команда заняла первое место, а он говорит: «Чего ж ты мне не сказал, что играешь. Я бы пришел посмотреть». Мне было и досадно, и приятно. Джас красила ногти в этот момент. Она покачала головой и подмигнула мне, а потом принялась дуть на свои черные ногти, чтоб высохли.

Хорошо, что папа переменился, потому что Джас считает мой план полным бредом. Я ей сказал, что позвонил устроителям Крупнейшего в Британии конкурса талантов и дал наш адрес, чтоб нам прислали приглашение на прослушивание. А Джас сказала:

— Чтобы попасть на конкурс талантов, нужно как минимум иметь какой-нибудь талант.

Я говорю:

— Ты же умеешь петь.

А она:

— Не так, как Роза.

Я тогда здорово разозлился, потому что это неправда. Когда пришло приглашение, тут же показал Джас. И число — пятое января, и место — Манчестер, театр «Пэлас». Джас сказала:

— Опять ты за свое!

А я:

— Но это может изменить всю нашу жизнь.

Тогда она мне велела прекратить молоть чепуху и убираться из ее комнаты.

Я первым увидел Сунью. Она вприпрыжку неслась вниз по склону холма, хиджаб флагом развевался у нее за спиной, и она на самом деле здорово смахивала на супергероя, со свистом рассекающего воздух. В пятницу на математике я спросил Сунью, снимает ли она хоть когда этот свой хиджаб. Она прыснула со смеху:

— Я его ношу, только когда я не дома или когда к нам заходят чужие.

— А почему ты должна закрываться? — полюбопытствовал я.

— Потому что так сказано в Коране, — отозвалась Сунья.

— А что такое Коран?

— Это что-то вроде Библии.

В том-то вся и штука — и у христиан, и у мусульман есть Бог, и у христиан, и у мусульман есть Книга, Святое Писание. Только называются они по-разному. Вот и все.

Сунья подлетела, схватила меня за руку и, болтая без умолку, потащила вверх по холму. А я психовал как не знаю кто. Я ведь ни разу в жизни не бывал у мусульман дома. Что, если там воняет карри, как папа еще в Лондоне говорил? Ну или они там молятся без передыху или разговаривают на непонятном языке? И самое страшное — вдруг Суньин папа мастерит бомбы прямо у себя в спальне? Папа говорит, все мусульмане клепают дома бомбы. И хотя я бы сильно удивился, если б Суньин папа оказался террористом, но папа говорил, что всякое бывает, что даже у совершенно безобидных на первый взгляд людей взрывчатка в тюрбанах запрятана.

Мы вошли в дом, и к Сунье со всех лап бросился пес, заскакал вокруг. Звать его Сэмми, он черно-белый, с длинными ушами, мокрым носом и малюсеньким хвостиком, которым он крутил как сумасшедший. В общем, самый обычный английский пес, а никакой не мусульманский. Я облегченно перевел дух. Обыкновенная собака. И дом обыкновенный. Такой же, как наш. В гостиной кремового цвета диван, красивый ковер и камин с полкой, где стоит все, что полагается: фотографии, свечи и вазы с цветами, а не с сестрами. Единственной мусульманской вещью во всей комнате оказалось изображение причудливых зданий с куполами и островерхими башнями. Сунья объяснила, что это святое место, которое называется Мекка, а я захихикал, потому что так назывался лотерейный клуб у нас на Финсбери-парк в Лондоне.

Интереснее всего было на кухне. Я-то думал, у них кухня пропахла всякими специями и вся заставлена огромными мисками с диковинными овощами. А она была в точности как наша, только лучше, потому что на полке стояла пачка шоколадных шариков и никаких бутылок со спиртным и от мусорного ведра пахло просто мусором.

Мама Суньи сделала нам по шоколадному коктейлю и воткнула в мой стакан витую трубочку.

У нее такие же искристые, как у Суньи, глаза, а кожа более светлая и лицо такое плавное. Серьезное. У Суньи лицо быстрое, меняется десять раз в минуту. Когда она говорит, глаза то округляются, то сужаются, пятнышко над губой подпрыгивает, брови приплясывают. А мама у нее тихая и добрая. И умная. Только говорит с сильным акцентом, не как Сунья. И мое имя выговаривает как-то странно. Не похожа она на женщину, которая вышла бы замуж за бомбового террориста. Но кто знает…

Прихватив коктейли, мы отправились в комнату Суньи. Ужасно хотелось пить, потому что до этого мы прыгали на кровати и смотрели, кто дольше провисит в воздухе. Мне — потому что я Человек-паук — надо было достать до потолка, приклеиться там и продержаться как можно дольше. А Сунье — потому что она Чудо-девушка — полагалось размахивать хиджабом, как крыльями, и зависать в воздухе. Вышла ничья. Из-под розового платка Суньи выбилась целая прядь, я такого еще не видел. Волосы у нее были густые и блестящие, гораздо лучше тех, что показывают в рекламах шампуней, где женщины как чокнутые мотают головой из стороны в сторону. Я даже сказал Сунье, мол, как жалко, что Коран велит ей прятать волосы, как будто это что-то дурное. Сунья шумно высосала остатки коктейля и сказала:

— Я их прячу не потому, что они плохие, а потому, что хорошие.

Совсем непонятно. Я промолчал и выдул шоколадный пузырь. Сунья отставила свой стакан и пояснила:

— Мама бережет свои волосы для папы. Никакой другой мужчина не может их видеть. И ему оттого приятней.

— Как подарок получить? — спросил я.

— Да.

Я подумал, что было бы гораздо лучше, если бы мама берегла свои волосы для папы, а не показывала их Найджелу, и кивнул:

— Понятно.

Сунья мне улыбнулась, а я улыбнулся ей и как раз ломал голову, что нам делать со своими руками, когда ее мама принесла сэндвичи. С сыром и с индейкой, нарезанные треугольниками. Только я не мог есть. Ненавижу играть в «Передай посылку», потому что музыка никогда на мне не останавливается, я никогда ничего не разворачиваю и никаких подарков не получаю. А хиджаб Суньи был в точности как розовая оберточная бумага, и я представил себе, как она — такая яркая, искристая, замечательная — исчезает, прежде чем я загляну под обертку.

У Суньи рот был набит хлебом, поэтому я сначала не понял, что она говорит. Потом она проглотила и повторила:

— Ты скучаешь по Розе?

После того раза, в физкультурном сарае, девять дней назад, мы впервые заговорили о Розе. Я кивнул и уже собрался сказать «да», как попугай. И вдруг сообразил: а ведь меня про это еще никогда не спрашивали. Всегда говорят: «Ты, должно быть, скучаешь по Розе». Или: «Не сомневаюсь, ты скучаешь по Розе». Но никогда: «Ты скучаешь по Розе?» Словно есть выбор. Я перестал кивать головой, поменял слово во рту и сказал:

— Нет.

И усмехнулся, потому что ничего страшного не произошло — мир не разлетелся на части, а Сунья даже не удивилась. Я повторил, на этот раз громче:

— Нет!

А потом поглядел по сторонам и отважно добавил:

— Я вообще не скучаю по Розе!

Сунья сказала:

— Я тоже не скучаю по своему кролику.

Я спросил:

— А когда он умер?

— Два года назад. Его лиса съела.

Тогда я спросил:

— А Сэмми сколько лет?

— Два. Папа мне его купил, когда Пушка съели. Чтобы я не плакала.

Что-то не похоже на террориста. Они, по-моему, так не поступают. И в спальне у ее родителей никаких бомб не было видно — я заглянул, когда шел в туалет.