Моя сестра живет на каминной полке - Питчер Аннабель. Страница 27

От ее дыхания на стекле образовался туманный кружок, и она написала на нем заглавную «Д» и свое имя, а потом к этой же букве «Д» приписала и мое имя. Все буквы слились вместе, и получилось здорово.

— Как ты? — спросила Джас.

А я сказал:

— Нормально.

— Я скучаю по маме, — вдруг сказала Джас, и это было так странно, потому что я тоже как раз думал про это. — Если бы она была с нами…

Я уставился в пол и тихонько сказал:

— Она не пришла на родительское собрание.

Джас откинулась на окно и прошептала:

— Я знала, что не придет.

Я повозил носком башмака по ковру.

— Но она же могла застрять на шоссе. Попала в пробку, махнула рукой и повернула назад. Ты же ее знаешь. Может, так все и было.

Джас покрутила в пальцах розовую прядку волос.

— Может, и так, — сказала она, но друг на друга мы не смотрели.

Снова возникло давешнее ощущение. Бывают такие именинные свечки с фокусом, никак их не задуешь. Я не знал, что это такое, но это чувство пугало меня.

Мы немного помолчали. По саду прокрался Роджер, лапы оставляли в снегу поблескивающие ямки. Постоял, глядя на замерзший пруд. Интересно, как там моя рыбка, подо льдом? Джас вздохнула:

— Только бы с Лео все было в порядке.

Я выдернул нитку из подушки.

— И с Суньей тоже. — И, хотя ничего смешного здесь не было, я усмехнулся. — Наверное, папа нас здорово ненавидит.

— Точно. — Джас наморщила лоб. — И маму.

А я ведь просто пошутил! Но Джас уперлась подбородком в колени, такая задумчивая, серьезная.

— Когда я была маленькой, у меня было пять медведей. Эдвард, Роланд, Берта, Джон и Берт.

Чего это она вдруг заговорила про свои игрушки?

— А моего мишку звали Барни, — вспомнил я.

Джас прочертила пять линий на затуманенном стекле. Черный лак облупился на обкусанных ногтях.

— Я их обожала. Особенно Берта, безглазого. Но однажды я его потеряла. Оставила в автобусе, в Шотландии, когда мы ездили к бабуле. И больше я его не видела.

Роджер скрылся в кустах, наверное, добычу учуял. Я побарабанил по стеклу, чтобы спугнуть его.

— Мне было ужасно обидно, — продолжала Джас. — Часами ревела. Но вернулась к другим медведям в Лондон и успокоилась. — Она стерла со стекла одну линию и поглядела на оставшиеся четыре. — И полюбила их еще крепче, потому что их стало на одного меньше.

Бессмысленная какая-то история. Что тут можно сказать? Я молча ждал.

— Быть может, и они это почувствуют. В один прекрасный день. Когда вся боль уйдет.

О ком она? О плюшевых медведях или о маме с папой? Я не понял. Только выглядела она совсем маленькой девчонкой, а никакой не старшей сестрой. Мне хотелось как-то ее утешить, и я сказал:

— Само собой, почувствуют.

— Ты правда так думаешь?

И я важно кивнул.

Джас улыбнулась дрожащими губами и лихорадочно, перебивая саму себя, заговорила:

— И тогда они будут любить нас ради нас самих и перестанут думать о Розе и мама вернется домой и все будет хорошо!

— Мы можем сделать так, чтоб она вернулась домой! — выпалил я, спрыгивая с подоконника. — Она вернется, и все будет хорошо!

Я сунул Джас в руки мятый конверт, который прятал у себя под подушкой. Она открыла его, прочитала: «Приезжайте в Манчестер и измените свою судьбу» и на этот раз не сказала: «Дерьмо собачье». Ничего такого не сказала! И выслушала мой план. Я добрался до того места, как мы с ней спели песню и спускаемся в зал, а мама с папой держатся за руки, потому что гордятся нами, и Джас не сказала: «Этого не будет никогда». Она прошептала:

— Как было бы хорошо, если б они помирились. — И закрыла глаза, воображая, как они в первый раз обнимутся.

— За чем же дело стало? — Я страшно разволновался. — Прослушивание через три недели. Куча времени, чтоб развить талант!

Веки у Джас черные-черные. Тени у нее такие. И она вдруг крепко сжала свои черные веки. Как будто бы ей больно.

— Не могу больше терпеть папино… — она помедлила, глубоко вздохнула, — папино пьянство.

Впервые слово было сказано вслух. Хорошо еще, что Джас зажмурилась, потому что я не знал, что мне делать со своим лицом, и с руками, и с ужасной правдой — наш папа пьяница.

— Мне всего пятнадцать! — вдруг громко и яростно сказала Джас, открывая глаза. — Ты в самом деле хочешь участвовать в этом дебильном конкурсе?

Я кивнул, и моя сестра, немного помолчав, сказала:

— Ну ладно.

17

Последняя неделя четверти выдалась хуже некуда. Сунья со мной не разговаривала, и я уже осатанел от снежков, которые Дэниел норовил запустить мне в лицо, от сосулек, которые он засовывал мне за шиворот, и от того, что все получают рождественские открытки, а я нет. В библиотеке установили такой почтовый ящик — бросаешь туда свои открытки, а в конце уроков их разносят по классам и вручают адресатам. Директор этой чепухней занимается — нацепит колпак Санта-Клауса, заявится в класс и похохатывает довольно: «Хо-хо-хо!» А потом зачитывает имена на открытках. И всегда бывает целая куча открыток для Райана, куча для Дэниела и довольно много для Суньи. Я поначалу не знал, что и думать, на площадке-то она все время одна стоит — и вдруг такое внимание. А потом заметил, что все адресованные ей открытки нарисованы одинаковыми фломастерами на одинаковой бумаге и подписаны ее почерком именами всяких супергероев — Бэтмана, Шрека, даже Зеленого гоблина. А всем известно, что Зеленый гоблин — злейший враг Человека-паука. Она еще выложила эту открытку на самом виду, возле своего пенала, чтоб я хорошенько рассмотрел.

После родительского собрания мы с ней ни словом не перемолвились, и она больше не брала мои цветные карандаши. А мне надо было столько рассказать про Крупнейший в Британии конкурс талантов и про то, что мы решили послать маме письмо, а папе оставить записку, чтобы пятого января они приехали в Манчестер, в театр «Пэлас». Я хотел спеть ей нашу песню, и станцевать наш танец, и объяснить, что после этого все пойдет на лад. Когда к нам вернется мама, а папа бросит пить и они оба перестанут вечно думать про Розу, папа будет просто на седьмом небе от счастья и ему будет не до Суньи. Он, может, и не обрадуется нашей с ней дружбе, но мама скажет: «Оставь их в покое», и Сунья придет к нам в гости. Мы станем есть тропическую пиццу, и никто даже не вспомнит, что Сунья мусульманка.

Через два дня Сочельник. Наверное, ни 24, ни 25, ни 26 декабря почта не работает. Сегодня утром никаких писем, только благотворительные послания про то, чтоб ты подумал о голодающих в Африке, когда будешь есть свою индейку. Постараюсь не забыть про них на нашем рождественском ужине. В этом году у нас будут куриные сэндвичи, потому что ужин приготовит Джас. Думаю, благотворителям все равно, что именно я буду есть, лишь бы, сидя за столом, я обратил свои мысли к умирающим от голода.

Если в Рождество почта не работает, у мамы остается только завтрашний день, чтобы послать мне подарок. Я стараюсь настроиться на радостное предвкушение. Воображаю толстый пакет на коврике под дверью, но только представлю открытку с крупными синими буквами — СЧАСТЛИВОГО РОЖДЕСТВА, СЫНОК! — и снова начинает противно сосать под ложечкой и мне становится страшно. Теперь это странноватое ощущение почти не проходит.

Я спросил миссис Фармер, за сколько дней она должна предупредить директора, если ей понадобится выходной. Она была недовольна, что я пристаю, и все поглядывала на стенд у себя над головой, будто кофейные кляксы на ангелах моих рук дело. Потом все-таки ответила:

— Если дело важное, меня сразу отпустят. А теперь отправляйся на улицу и не задавай глупых вопросов.

Если дело важное. Я никак не мог забыть эти слова. Они кружились у меня в голове, и от этого сама голова начинала кружиться. Когда мы писали сочинение, моя ручка даже не коснулась бумаги, на математике я брал числа с потолка, а на рисовании овцы у меня вышли больше пастухов. Все потому, что не мог сосредоточиться. Получилось, будто стадо кровожадных овец хочет растоптать колыбель с Иисусом.