Коммуна, или Студенческий роман - Соломатина Татьяна Юрьевна. Страница 25

Но вот они уже есть – полевой стан, борщ, Ольги, Нила, Примус, солнце и арбузы, арбузы, арбузы… Необыкновенно вкусные арбузы, из которых Вадим острым ножом вырезает для неё сердцевины. Может, и всё остальное будет?..

«Мужчина наверняка создан именно для того, чтобы вырезать для женщины сердцевину бытия, не так ли?»

Какие глупые мысли приходят в голову семнадцатилетним дурочкам на полевых станах за поеданием арбузов. Нет чтобы думать о чём-нибудь жизненно необходимом. Например, о том, как помыть руки после этих самых арбузов? Или что ты будешь делать, когда испачкается спортивный костюм? А испачкается он ровно сегодня. И так далее, и так далее, и так далее…

Но пока были только борщ, чёрный хлеб и красные, припорошенные на изломе инеем спелости чудесные степные арбузы. И ощущение бесконечности беспричинного счастья. И больше не было ничего. Ровно какое-то из мгновений. Равное какой-то из бесконечностей. Равной одному из…

– Ты очень красивая! – раздался голос Примуса, присевшего на корточках неподалёку. Он сплёл пальцы и вытянул руки, вывернув их ладонями вниз. – Похожа на… Первая Ольга похожа на «Девочку с персиками» [12], Вторая – на «Девушку в футболке» [13], Нила – на портрет Веры Бассет-Судейкиной [14]. А ты…

– А я? – лениво протянула сытая Полина, не глядя на Примуса. Ей не хотелось шевелиться, потому она и не увидела, как он сейчас прекрасен.

– Ты похожа на все сразу картины Куинджи. Точнее – на их модель и музу. Дитя природы. Сама природа. Бездумная, эгоистичная. Тем и прекрасная.

– Примус, тебе нет равных в искусстве развешивания лапши по нежным ушкам. Откуда в тебе столько всего, а? Девочку с персиками и девушку в футболке я знаю. Что за портрет Веры?

– Просто я очень тянулся и тянусь к знаниям. И частенько торчал в пустынной школьной библиотеке среди никому не интересных фолиантов, полученных по разнарядке. А память у меня цепкая. А портрет Веры – точная копия нашей Нилки. Хотя и написан в 1920 году. Эдакая задорная женщина-вамп. Осколок Серебряного века, покрытый пылью неореализма. Впрочем, Судейкин – прежде всего театральный художник, а вовсе…

– Значит, все удостоились портретов, и только у меня нет лица? – наигранно-обиженно перебила его Полина.

– В этом-то и прелесть, милочка! Просто ты не понимаешь этого. Ты безвидна и пуста, и только Дух Божий носится над водою…

Не будь тон этой беседы так обоюдно-ироничен, не будь Полина так сыта и беспричинно-довольна… Открой она глаза, увидь она, каков Примус и как он смотрит на неё, не будь для неё совершенно не важны слова Примуса… Не, не, не. Не сотвори Бог небо и землю…

Главное – вода, чтобы помыть руки после арбузов, нашлась. В той же машине. В таких же, как из-под борща, бидонах. Всё та же жёсткая, солёная татарбунарская вода. Нила зачерпывала ковшиком и поливала подружкам на руки. Пока девушки посещали недалёкую посадку, парни, раздевшись по пояс, обливались этой самой водой.

– Эх! Я бы тоже так сейчас! – завистливо вздохнула Первая Ольга. – Везёт им! Всё уже чешется от этих проклятых помидоров.

– Девочки, вы на меня не обижаетесь? – спросила Полина у товарок.

– Ой, да что на тебя обижаться? Дитя подземелья! – расхохоталась Вторая Ольга. – Кто же обижается на боевого товарища, потерпевшего ранение!

– Я, честно говоря, в какой-то момент тоже думала, что в обморок шлёпнусь. А потом ничего – второе дыхание открылось, – задумчиво сказала Нила. Она как раз размышляла над тем, что удивительно – но факт! Ей, городской девочке, вдруг оказались в такой кайф эти сельскохозяйственные работы, что кому расскажи – не поверят. А то и того хуже – засмеют! Честно говоря, эти самые помидоры и тёплый степной дух – это просто-таки то, для чего она рождена!

Забегая вперёд, скажем, что Нила собрала невероятное количество краснопузых. А также перцев и синих. Превысив нормы, ожидаемые от городской девчонки – вчерашней школьницы, – в десятки, если не сотни раз. Не Нила оказалась, а какой-то механизированный агрегат. Вот вам и «Портрет Веры». Даже Первую Ольгу, весьма последовательную и упёртую, она на любом поле опережала с ходу. При этом не утрачивая способности шутить, успевая ухаживать за окружающими и сохраняя неизменно жизнерадостно-деловито-услужливое выражение своего несколько кошачьего лица. На третьем месте по работоспособности в этом девическом квартете была Ольга Вторая из Кривого Рога. И в самом хвосте, замыкающей, плелась звеньевая Полина Романова. У неё даже какие-то там бумажки заполнять ни сил, ни соображения не хватало. Подсчитывал ящики и прочее, предписанное подрядом к учёту, всё тот же Вадим Коротков, добровольно принявший на себя роль сильного и мудрого взрослого опекуна при слабоумненькой юной особе.

После чудесного обеда та же бортовая машина отвезла их на поле.

Подряд – не колхоз. Как потопаешь, так и полопаешь. К бараку ребят привезли в десятом часу вечера. Учитывая, что муки совести за бесцельно пролёжанную в посадке первую половину первого рабочего дня толкали Полину после обеда на трудовые подвиги – ну, уж на какие способна, но по-честному! – ей хотелось только и только одного: упасть мордой в подушку поверх одеяла как есть. Не снимая замызганного костюма, не разувая истрёпанных замурзанных кроссовок, не умываясь (какой уж там подмываться!) – и спать, и спать, и спать! В голове полушёпотом роились обрывки полурассказов-полусказок из детства. Бабушка, дедушка и их малолетние дети долго-долго едут в теплушке в Узбекистан. «Бабушка, а зачем вы поехали в Узбекистан? Вы же русские! Вы думали, там теплее, чем в России?» Маленькая Полина Романова знала, что бабушка и дедушка у неё «из России». В детском её сознании Одесса вполне умещалась в России, поэтому она не спрашивала, где именно в России жили её бабушка и дедушка. «Кто-то раскопал, детка, что я происхожу из средней руки дворянского рода, что у моего отца был доходный дом в Москве, и имение на Волге, и конный завод… А дед – хоть и чекист был, но юный дурак – спас меня, все документы уничтожил. Влюбился-женился. Твой дед, детка, на пять лет меня моложе. Сейчас не скажешь, правда?» – тихо смеялась бабушка. Полине и бабушка и дедушка казались одинаково старыми бабушкой и дедушкой, и потому поверить в то, что бабушка старше дедушки на такой чудовищно бесконечный срок, она не могла. Ей самой было пять. А некоторым соседским мальчишкам – по десять. И они были намного! Намного-намного-намного старше её! Десять минус пять – на целую жизнь! Значит, бабушка старше дедушки на целую жизнь?! Как-то рядом с такой чудовищностью летоисчислений и числовычитаний странный неведомый Узбекистан со всей дворянской какой-то и вовсе уж фантастической предысторией отходили на второй план. Разве бабушке не стыдно было быть дворянской дочерью? Наверное, стыдно. Потому она и рассказывает это только на ночь, только шёпотом и только маленькой Поленьке, потому что все маленькие – глупые. Бабушкин голос журчал и журчал. Она сидела на кровати рядом с Поленькой в Большой Комнате бабушкиного-дедушкиного дома и рассказывала, рассказывала, рассказывала… О том, что когда она была в Поленькином возрасте, то на большом красивом пароходе переходила океан и была – страшно представить! – в самой Америке. Там же капиталисты, безработные, на улицах стреляют, и вообще – угнетают негров и прочий трудовой народ! А бабушка, такая маленькая, как сейчас Поленька, прогуливалась по верхней палубе, а бонна держала над её головкой огромный белый кружевной зонт от солнца. И как потом они с дедом, уже взрослые, ехали и ехали в Узбекистан в теплушке. Как младшая сестра Полиной мамы заболела корью. А у бабушки кончилось молоко. «А разве нельзя было пойти в магазин и купить?» – сквозь сон бурчала на неразумную бабушку Поленька. «Нет, детка!» – почему-то смеялась бабушка, хотя девочка чувствовала общую минорную тональность бабушкиных рассказов. Поленька не знала – угадывала, – что бабушка рассказывает на самом деле не ей, а самой себе. А потом они приехали в этот самый Узбекистан. И какие там хорошие оказались люди. Как не сердились на старших их с дедом детей за то, что те воровали персики в садах. А наоборот – подкармливали. Приносили вкусный урюк… Урюк Поленьке отчего-то представлялся изюмом, больно уж сухое, скрюченное слово – «урюк», – она ещё долго-долго после этого путала названия. Бабушка рассказывала, как им с дедом пришлось даже сдать Поленькину маму на некоторое время в детский дом. Потому что в детском доме хоть кормили. Сдали, чтобы выжить, ну да разве ребёнку такое объяснишь? Рассказывала, как они виноваты перед Поленькиной мамой, потому что ребёнку ничего не объяснишь и не надо даже пытаться. Даже когда ребёнку уже самому много лет. Вина – она вина и есть. И никакие индульгенции про «выжить» никогда не помогут бабушке… Поленьке было неинтересно про «детский дом», про «выжить» и про «вину», и про какие-то совсем уж непонятные «индульгенции», потому она капризно просила бабушку: «Расскажи ещё про то, как тётю Любу укусил скорпион!» Маленькая Поленька очень любила истории про тётю Любу. Тётю Любу в Узбекистане всё время кто-то кусал. То скорпионы, то каракурты, то какие-то змеи. И героическая тётя Люба всё время выживала и выживала, выживала и выживала, и никакие гады ей были нипочём! Совершенно героическая тётка! Вот бы и ей так! Бабушка быстро рассказывала любимые Поленькины истории про тётю Любу – и снова начинала рассказывать себе, как тяжело быть русским в Узбекистане. Потому что не все люди такие хорошие, как непосредственно рядом живущие соседи. И о том, как тяжело быть русским учителем в узбекской школе, куда никто не хочет сдавать детей, где дети не хотят говорить по-русски и учить математику и физику. И как однажды русский учитель может оказаться ранним утром на холодной горе в завязанном мешке, на первый раз живой. И как тяжело собирать хлопок, а хлопок должны собирать все. Даже русские дочери русских дворянок средней руки, имевших доходный дом в Москве, имение на Волге и конный завод… Они же – дочери чекиста. Такие вот странные дворянско-чекистские дочери. Странные гибриды, появившиеся на свет в результате попытки навеять населению шестой части суши сон золотой, обернувшийся кровавой невыносимой явью. Вынесенной. Выжитой. Слушай, внученька, сказки! Иногда бабушка вдруг внезапно хохотала своим красивым низким голосом и начинала говорить чуть громче, чем обычно, что-то странное: