Между Амуром и Невой - Свечин Николай. Страница 17

Главный штаб «Вяземской лавры» расположен не в Ветошном флигеле, часто именуемом так же и Тряпичным. Не здесь двенадцатый круг местного ада, хотя и тут еженощно творятся жуткие дела. Штаб и основная резиденция «иванов» находятся в Стеклянном флигеле, прозванном так за свои большие, часто поставленные, как в теплице, окна третьего этажа. На этом этаже — истинный ад, какой не снился и Достоевскому. Подлинные страшные нравы и условия нечеловеческой жизни этого места некому описать: тот, кто владеет пером, никогда туда не попадет, а тот, кто попал, никогда об этом не напишет… [54]

Они подъехали со стороны Горсткиной улицы на двух пролетках. Вчетвером, колонной по одному, прошли в подворотню Корзиночного флигеля, пересекли сначала Пустой двор — зеленый, засаженный чахлыми березками, потом Порожний — втрое меньший и ничем не засаженный, а заваленный всяким хламом и залитый грязью так, что зловонная жижа измазала сапоги по щиколотку. Лыков дважды был здесь на задержаниях (не на облавах, а на арестах, в гриме) и знал, откуда эти мусор и вонь. Справа чернела четырехэтажная глыба Тряпичного флигеля, в окна которого десятилетиями выбрасывали на двор всякий хлам его грязные обитатели. Теперь прямо будет Конторский флигель, а налево от него — Стеклянный. Тот самый.

Шедший впереди Пересвет приблизился к полуоткрытой двери Стеклянного флигеля и остановился. Алексей разглядел в утренних сумерках его лицо — собранное, серьезное. Даже для этого, бесстрашного, пугавшего весь Питер человека, визит сюда не был развлечением.

Все четверо собрались у входа, затем Озябликов молча подтолкнул Лыкова в спину. Пересвет снова вошел первым, за ним — Челубей, потом Лыков; отставной штабс-капитан замыкал колонну. По грязной, заплеванной лестнице они бесшумно поднялись на третий этаж. Какой-то лохматый жилец в исподнем, но в дворянской фуражке как раз выходил из крайней двери — видать, до ветру. Пересвет молча сунул ему под нос огромный кулак, и тот так же молча исчез обратно в квартире.

Вдруг из-за его спины, из черного, зловонного чрева притона, выскочил бородатый детина, голый по пояс, с большим серебряным крестом на гайтане, болтающемся на крепкой волосатой груди. Он схватил Пересвета за ворот и заорал на весь дом:

— Васек! Атанда! Лобовские!

Пересвет, не мешкая, стукнул его кулаком сверху по темени и перешагнул через упавшее тело. Все четверо ворвались в квартиру. Открылся широкий коридор, освещенный масляной лампой; в конце его — большая комната, совсем темная, а в ней шевеление и говор множества людей.

— Пересвет, Челубей — фланкируйте Лыкова, — вполголоса приказал Озябликов. — Я прикрою тыл. Алексей, приготовься! и помни, он совсем бешеный…

Сразу же после этих слов из темноты бросились на них люди — кто в лохмотьях, кто в подштанниках; тускло блеснула сталь топора в чьих-то руках. Первым вырвался в коридор рослый, атлетически сложенный парень в кубовой рубахе, с лихими, веселыми и действительно бешеными глазами.

— Товарищи! Рви лобовских! — крикнул он так задорно, словно все происходящее было игрой. Словно не его пришли убивать.

Пересвет и Челубей расступились, и Вася-Василиск — а это, конечно, был он — налетел на Алексея. И все тут же закончилось. Лыков ударил его в переносицу, точно и очень сильно. Бандит нарвался на кулак с разбегу, словно ударился головой о стену — он не успел даже прикрыться. Крупное его тело застыло, затем переломилось в поясе, и громила упал комком под ноги Алексею.

Все сразу остановились, застыли, как это бывает во сне. Пересвет и Челубей в боевой стойке замерли по бокам, Озябликов щелкнул сзади курком револьвера, но пять или шесть бойцов «охтинского короля» стояли, как вкопанные. Мертвая тишина, только здоровые детины сопят, да где-то в глубине коридора хнычет ребенок.

Лыков ухватил Васю-Василиска за грудки и потянул вверх, но ворот рубахи лопнул. Тогда он схватил его левой рукой за волосы и оторвал на вершок от пола. Замахнулся, держа на весу. Бандит хлопал глупо глазами, из сломанного носа двумя струйками лилась кровь. Подумав секунду, Алексей прижал Василиска затылком к стене и примерился. Стало совсем тихо. Все наблюдали это, словно боясь пошевельнуться. Лыков коротко ударил над переносицей, разжал пальцы, развернулся и молча пошел к лестнице.

Только когда они вышли из Стеклянного флигеля на улицу, внутри начался приглушенный шум. Пересвет зыркнул голубыми глазами:

— Думаешь, убил?

— Зачем убивать, — ответил Алексей. — Найдут тело, полиция станет искать… Живой он. Только будет теперь дураком на весь оставшийся ему срок. И станет ходить по Заднему проспекту полным идиотом, показывая Выборгской стороне и Охте, каково это — ссориться с Лобовым.

Челубей и Пересвет переглянулись, а Озябликов молча хлопнул Лыкова по плечу, и они гурьбой отправились к поджидавшим их пролеткам. Светало. В Стеклянном флигеле дико, по-волчьи, завыла женщина.

Лыков шесть дней не был дома и решил наконец сходить туда переночевать. После удачного налета на «Вяземскую лавру» отношение к нему несколько изменилось. Челубей и Пересвет поняли, что пришел боец не хуже их, Озябликов просто был доволен — нашел сына своего лучшего друга; только Елтистов смотрел по-прежнему капризно и подозрительно. Понятно было, что главные проверки еще впереди, но ликвидация [55] Васи-Василиска наделала шуму и укрепила позиции Лобова в городе. Пролежав без сознания сутки, «охтинский король» действительно очнулся идиотом. Травма головы была, по-видимому, неизлечимой. Слух о том, что Васю убить не убили, но «прописали на одиннадцатой версте» [56], потряс преступный Петербург. Лавра испуганно притихла, Охта затаилась за рекой, осиротевшие василисковцы готовили явку с повинной в «Три Ивана». Когда все это выяснилось, Лыков отпросился у Озябликова якобы к женщине и, ближе к полуночи, ушел.

От напряжения последних дней голова стала чугунной, и он решил пройтись к себе пешком, по берегу Невы. Лыков жил в 4-м участке Литейной части, на углу Шпалерной и Воскресенского переулка. Слежки он не боялся: домовладелец был отставной участковый пристав, человек надежный, дворниками же набирал трезвых, неболтливых мужиков под стать себе. Алексей жил в этом доме под своим именем, но без регистрации; об этом знали те, кому положено, из Департамента полиции, и никто более. Даже если люди Лобова вычислят этот его адрес, ничего лишнего они не разведают. Кроме того, как известно, у каждого серьезного мазурика в Питере не менее двух квартир, и в положении Алексея наличие второго адреса естественно.

Была белая ночь. В воздухе разливался тот необычный свет, который так нравился Лыкову, за который он многое прощал этому холодному, жестокому городу. Он неспеша шел по набережным: Английской, Адмиралтейской, Дворцовой, подходил уже к Гагаринской. Воздух с реки освежал и выдувал усталость. Уличные фонари в Петербурге с 1 мая по 1 августа не зажигаются, поэтому в сумерках желтели только пятна окон да впереди ярко, как костры, горели электрические огни Литейного моста. Из-за решетки Летнего сада бесшумно вышли четверо. Лыков насторожился: он знал, что любой невинный на вид чудик может убить самого могучего атлета. Однажды в Полюстрово, при задержании торговца входящим в моду «кикером» [57], его чуть не зарезала одиннадцатилетняя цыганская девочка, подкравшаяся сзади… Но на этот раз все обошлось: дергачи искали более легкую добычу. Поглядев на уверенный вид и широкие плечи Лыкова, они так же бесшумно удалились обратно за угол.

Алексей заявился к себе уже в первом часу ночи, с ясной головой и легкой, приятной усталостью. Прошел в залу, зажег свечу и сразу увидел на столе неподписанный конверт. Он вскрыл его, но вместо инструкций от начальства обнаружил темно-бронзовую медаль в память Священного Коронования императора Александра III. К ней был приложен приказ по министерству внутренних дел о присвоении ему «за отлично-примерное исполнение служебных поручений по обеспечению безопасности коронации» следующего классного чина коллежского асессора. То-то Благово порадовался! Лыков стал титулярным советником еще в Нижнем Новгороде, в семьдесят девятом году, и с тех пор в Табели о рангах не подымался. Павел Афанасьевич полушутя-полуутешительно говорил ему, что чин этот почетный. Сам Пушкин погиб, будучи «тэтээсом» [58], а Путилин, когда в 1866 году возглавил первое в России сыскное отделение Петербургской полиции, также пребывал в скромном девятом классе. Быть на одной ноге с такими людьми было для Алексея лестно, однако здоровое его честолюбие требовало большего; к старости он определенно желал примерить белые брюки [59]. Поэтому награда была, чего греха таить, приятна. Теперь он «ваше высокоблагородие»! Видимо, император остался очень доволен тем, как прошла долгожданная, отложенная на два года, коронация, и на ее организаторов пролился наградной дождь. [60]