Помоги мне исполнить мечты (СИ) - Либерт Таисса. Страница 66

— Мне нравятся твои ямочки на спине, — выдал он. И я смутилась.

А затем через некоторое время он вновь спросил:

— Расскажешь мне о своих шрамах?

— Если ты расскажешь мне о своих взамен.

— У меня их немного, всегда два. — Он взял мою руку и провел моими пальцами по шрамам на своих запястьях.

— Это из-за какой-нибудь девочки? — Задала вопрос. Я так подумала, потому что Фо очень сильно стоит за него горой, и она не хотела, чтобы мы общались.

— И да, и нет, — ответил он. Я не совсем поняла, но того, что я услышала, было достаточно.

Я села перед ним, а Майки привстал на локтях. Но когда я попросила его руку, ему тоже пришлось сесть. Кончиками его пальцев я провела у себя по животу, затем прижала его руку к спине, плечам; провела ею по ногам, обвела пальцами коленку; затем указала на руку и прижала его ладонь к голове. Нащупав у меня на голове еще один шрам, Майки удивился.

— Мотоцикл, — произнесла я. На большее я не решилась. Незачем ему знать о том, как бил меня отец. Ведь что было, то прошло. Не стоит держаться за прошлое. Важно лишь то, что происходит здесь и сейчас.

Майки поцеловал меня в лоб, его губы коснулись моих век и подбородка. Волна мурашек прошлась по моему телу.

— Пожалуйста, не останавливайся, — прошептала я. — Поцелуй меня.

И он поцеловал меня. Везде.

«С днем рождения, Эмили», — проговорила я про себя.

Я знаю, что еще рано говорить о чем-то подобном. Наши чувства еще не зрелы, мы-то знакомы всего три месяца. Но я чувствую это всем сердцем. Да, этого еще не произошло, но произойдет. В скором будущем. Любовь.

Двадцать семь

Мне нужна тишина. Я хочу полнейшую тишину. Как же невыносимо слушать, как кто-то внизу так сильно топает ногами. Я сворачиваюсь клубочком на кровати и надавливаю пальцами на виски. Когда так делаешь, то боль проходит — всего на пару секунд, правда, но это что-то.

Сколько времени прошло с того момента, как я тут разлеглась? Не знаю. Час? Два? Сутки? А может быть, даже и десяти минут не прошло? Зарываюсь лицом в одеяло. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, прекрати меня мучить, боль. Но она меня не слушает, а лишь с каждым мгновением усиливается — кажется, что моя голова вот-вот взорвется. Руки сразу же заледенели.

Я поворачиваюсь на другой бок, чтобы лечь поудобнее — вдруг голова перестанет болеть? Но это не помогает. Как только я делаю малейшее резкое движение, пронзительная боль поражает меня. Я всхлипываю. Это не выносимо… Пожалуйста, пожалуйста… И снова всхлипываю. Начинаю плакать, сама того не осознавая. Почему не может быть легче? Почему это должно быть так больно?

Аккуратно, не поворачивая голову, стараясь вообще не делать даже малейших движений ею, я начинаю шнырять рукой по прикроватной тумбочке. Где-то здесь должны быть таблетки… Открываю первый ящичек, который высовывается со скрипом, — я морщусь от такого громкого звука — и стараюсь нащупать пузырьки. Вот он! Но открыв пузырек, я прихожу в еще большее отчаяние: он пуст. Иного выхода нет…

— Мама! — кричу я, и из глаз прыснули слезы.

Я кривлюсь и хватаюсь руками за волосы. Больно! Но на самом деле, я не кричала. Мне так показалось. Сейчас любой звук у меня в голове усиливается во много раз.

— Мама… – шепчу я, а мне вновь кажется, что из меня вырывается ужасный утробный крик.

Это невозможно. Мне нужны таблетки, иначе эту боль не остановить. Уж лучше бы умерла сразу, чем терпела такие пытки! Держась за голову, я медленно встаю с кровати. Та скрипит, и я что-то мычу себе под нос. Мелкими шажками я приближаюсь к двери, хватаясь за все возможные вещи, держась за них, чтобы не упасть. У меня совсем нет сил, словно эта головная боль высасывает из меня жизненную энергию. Толкаю дверь, но она заперта, нужно повернуть ручку. Опершись головой о дверь, я стараюсь собрать все силы, чтобы правильно отпереть дверь, а то она может заблокироваться, и я уже совсем не выйду отсюда. Руки, потные, соскальзывают с гладкой поверхности. Один поворот по часовой стрелке, второй… Щелк. И кто-то протыкает мою голову насквозь, я тихо взвизгиваю и успокаиваюсь. Толкаю дверь и выхожу из комнаты. Но впереди еще более страшная вещь — лестница. Стоя у самого края, держась за перила, я произношу:

— Мама… — мой голос похож на шепот. Половицы скрипят, я жмурюсь, но продолжаю идти. — Мама!

Одна ступенька. Вторая. Я шагаю так медленно, словно стараюсь научиться ходить, как в младенчестве.

— Мама, — вновь проговариваю.

— Эмили? — я слышу её голос с кухни. Она меня услышала наконец-то. Но меня пронзает боль — слишком громко. Сразу море звуков накатывает на меня: голос, скрип половицы, сильный ветер за окном, чьи-то шаги.

— Мама… — Я становлюсь на следующую ступеньку, но нога подгибается. Я не выдерживаю. Чувствую, как дерево больно вонзается мне в спину и руки, голова кружится еще больше. Звук — он настолько громкий, что я не могу ничего слышать. Уйдите, оставьте меня умирать! Споткнувшись, я скатываюсь кубарем по лестнице и падаю лицом на пол.

Слышу, как мама подорвалась с места и очень быстро — вероятно, бежит — приближается ко мне. Шум. Моё лицо все зареванное, я не могу сдержать поток соленой боли.

— Эмили! — Я слышу в её голос страх. Она подбегает и трясет меня за плечи, а я хватаюсь за голову, ничего не говорю, но, думаю, мама все понимает.

Мама помогла мне подняться и усадила возле лестницы. Что-то внутри разрасталось и приносило мне неимоверную боль.

— Сейчас, сейчас… — шептала мама, убирая с моего лица налипшие волосы. — Они уже едут.

Затем она принесла мне стакан воды и горстку таблеток, но мне ничуть не стало легче. Когда за окном послышался звук сирены, я еще больше расплакалась и, кажется, потеряла сознание, потому что кроме носилок я больше ничего не помню.

Две недели. Целых две недели я пролежала в больнице — пол февраля. И самое странное — никто меня не посетил, кроме родных: ни Майки, ни Лондон, ни Ив. Неужели я ошиблась в этих людях? Нет. Быть такого не может. Значит, у них есть причины.

— Ну как, тебе лучше? — спрашивает папа, который сидит рядом. Я киваю. Голова не болит, что еще можно просить?

По коридору бегают дети… Какой ужас! Кто бы мог подумать, что в онкологическом отделении в нашем городе может быть так много детей. Доктор задерживался.

— Привет, — говорит подбежавшая ко мне девочка. У неё большие-большие серо-зеленые глаза. — Ты тоже болеешь? — спрашивает она.

— Да. А ты? — Девочка кивает. — Серьезно?

— Доктор сказал, что у меня девяносто процентов на то, что я поправлюсь. — Она улыбнулась. Её золотые растрепанные волосы шевельнулись.

— А вот у меня нет шансов. — Почему-то я делюсь с этой маленькой девочкой всем. Почему? Не знаю. — Сколько тебе лет?

— Мне восемь. А тебе?

— Семнадцать.

— Ого! — восклицает она. Затем подбегает к своим друзьям, берет у них из рук фломастеры и бежит ко мне. Хоть мне и безумно жаль этих детей, я рада, что они могут радоваться. Им можно рисовать на стенах специальными фломастерами, которые после смываются; у них есть специальные наклейки на стены в палату; а еще им дают бусы — чем бусы длиннее, тем больше шансы на поправку. У этой девочки бусы довольно длинные. — Ты похожа на принцессу из мультика, — произнесла она. — Можно я нарисую что-нибудь? — Девочка уже приготовила фломастеры.

— Можно, — я кисло ей улыбнулась.

Девочка нарисовала на моей щеке снежинку, немного корявенькую, но она очень мне понравилась. А на другой щеке нарисовала солнце. Также она успела осмотреть мои украшения, музыкальный медальон ей безумно понравился, и потому к солнцу дорисовала еще и луну.

— Поправляйся, — на прощание сказала девочка и убежала.

Еще минут через десять пришел доктор. Он извинился за то, что задержался; сегодня он дежурный доктор, нужно было сделать обход. Я, мама и папа сели на стулья возле стола. Доктор Фитч разложил бумаги перед собой, стал смотреть их, перебирать. Не нужно было слов, чтобы понять этот жест, он тянул время, хотел собраться с мыслями. Затем он положил руки на стол, глубоко вздохнул; снял свои очки и стал протирать тряпочкой, которая лежала рядом, вновь одел их и пристально посмотрел на нас.