Дикое поле - Прозоров Александр Дмитриевич. Страница 29

Проснулась она снова от удара котла по ребрам. Невольно застонала, но на ее вскрик в звуковом многоголосье никто внимания не обратил. Похоже, где-то орали верблюды – слышала она однажды этот звук в зоопарке. Тревожно ржали кони, поскрипывали несмазанные колеса множества повозок. Требовательно кричали мужчины, просительно – женщины. Во рту сухо перекатывался песок, но слюны не было и в помине. Рук она почти уже и не чувствовала, а все еще зажатые тюком ноги словно горели огнем.

«Интересно, куда они могут нас гнать? – попыталась прикинуть Юля. – Середина шестнадцатого века, между Россией и Османской империей Дикое поле лежит, от Оскола до Крыма никак не менее пяти-шести сотен километров получается. Других жилых мест нет. Значит, в Крым везут, в Турцию. Нет, пожалуй сдохну я куда раньше, чем они доберутся до места. Сдохну, протухну и пропитаю своей вонью нашу семейную с Варламом постель и все деревяшки. Хрен они тогда чего продать смогут».

В данный момент даже такая месть показалась ей сладостной, и она попыталась задержать дыхание – умереть прямо сейчас, без лишних, ненужных мук.

Но когда перед глазами уже начали плыть синие и красные круги, рефлексы взяли верх, и она глубоко, всей грудью, вздохнула. Что ж, придется ждать смерти от жажды. Тоже, сказывают, недолго. Телегу опять качнуло, котел снова подпрыгнул, и Юля болезненно сморщилась – скорее бы!

К вечеру она не чувствовала не только рук и ног, но и своего бока, однако облегчения это не принесло – острые, пронзающие все тело волны сменились однообразной, постоянной, тянуще-нудной болью.

Когда татары остановились на очередной ночлег и опять принялись насиловать полонянок, Юля уже не испытывала никаких эмоций, тоскливо ожидая только одного: скорее бы забытье. А еще лучше – смерть.

Она даже не заметила, когда очередной вечер сменился новым утром и повозка двинулась вперед, перекатывая по онемевшим ребрам давяще-невыносимый котел. И не придала значения истошным воплям, звону стали, непривычной дневной остановке. Разум пробудился, только когда она увидела над собой лицо Варлама, ощутила, как ее подняли мужнины руки и переложили на жесткую, как камень, землю, покрытую обломками пересохшей травы.

– Юленька, ты как? Юленька, любая моя…

– А-а… – попыталась она ответить, но за прошедшие дни рот пересох так же, как окружающая степь.

Варлам засуетился, поднес к губам горлышко бурдюка. Она ощутила во рту непривычную влагу, закашлялась, выплюнула песок. Потом снова сполоснула язык и выплюнула, и только после этого смогла пить.

– Как ты, ненаглядная моя?

– Спасибо, чертовски погано… – Она опять закашлялась. – Руки развяжи…

– Да порезал я уже путы все твои.

– Да? – Она снова дернула руками, но не обнаружила никаких ответных ощущений. – Встать помоги.

Варлам положил ее руку себе на плечо, выпрямился во весь рост. Она повисла на нем, пытаясь поставить ноги на ширину плеч, и ощутила, как конечности очень медленно наливаются словно расплавленным свинцом. Опустила глаза вниз – ноги на месте. Посмотрела на свою руку, что лежала на плече Варлама, потом на другую, свисающую вниз. Пошевелила пальцами – двигаются.

– Кажется, цела…

– Конечно, цела, боярыня! – подъехал и загарцевал рядом Сергей Храмцов. – Кто же такую красоту попортить решится?! Побили, вижу, изрядно, но увечить не стали. Думали, до Крыма заживет, а там этакую красавицу за хороший барыш сбыть удастся. Они же не дураки – сами себя золота лишать!

– Слушай, ты, уродец, – прохрипела Юля. – Где твои разъезды хваленые, почему не упредил никто?

– Так, боярыня, – покорно снес оскорбление витязь, – не знал же никто, что вы тут усадьбу ужо поставили. Вот вестника и не присылали. В Малаховку по первую очередь помчались, в Рыжницу. Там мы про набег и услышали. А Кочегури и Снегиревку упредить и вовсе не успели… В общем, в усадьбу примчались. А как поняли все, в погоню пошли.

– С тобой все в порядке, Юленька?

– Хочешь знать, трахнули меня с прочими бабами или нет? Не трахнули. И без того досталось…

– Юленька, любая моя…

Женщина оттолкнула его в сторону, самостоятельно сделала несколько неуверенных шагов, подняла и опустила руки. Огляделась. По седой, бестравной степи в беспорядке стояло около сотни повозок, плотно забитых грузом. Топтались неподалеку три верблюда, валялись несколько изрубленных тел. Пленники – ее бабы, Николай, пара незнакомых парней и пяток девок, поправляя разорванную одежду, устало сидели на земле. Их недавние хозяева: два десятка татарок, старух и молодых женщин, и столько же примерно мужчин и стариков – сбились в стадо, вокруг которого выписывали верхом круги несколько русских воинов. Юля выбрала взглядом татарку повыше ростом, в парчовых шароварах, ткнула пальцем:

– Варлам, сними с нее штаны.

Муж, не задавая вопросов, направился к пленнице:

– Раздевайся!

Та послушно обнажилась, закрывая ладонями срамные места, отдала одежду.

– Воды дай, – потребовала Юля. – И отвернитесь вы, охальники.

Она скинула штаны, кружевные трусики – последняя память о двадцатом веке, – торопливо подмылась и переоделась. Чужая одежда вызывала в ней меньше омерзения, чем своя, в которую пришлось испражняться несколько раз подряд. На душе стало немного легче. Руки и ноги, вроде бы, слушались. Тело хоть и ныло, но не отказывало. Жрать, правда, хотелось до безумия. Но теперь, когда она снова оказалась среди своих, голод несколько притупился.

– Лук мой никто не видел?

Один из воинов, описывающих круги вокруг пленников, отделился от остальных, снял колчан и налуч с холки коня и протянул женщине:

– Прими, боярыня. Твой черный лук ни с одним не перепутаешь. Тугой, однако! Я едва наполовину натянул.

Витязь вернулся в круг, а Юля извлекла свое оружие и придирчиво рассмотрела.

– Не волнуйся, боярыня, не повредили, – опять подал голос Храмцов. – Хороший лук, как три молодые полонянки, стоит. Берегли, наверняка, как зеницу ока.

– Ремень мой с ножом где?

– А этого добра бесхозного ноне здесь сколько хочешь, – усмехнулся витязь. – Любой выбирай, никто слова поперек не скажет.